Прошедший день, казалось, вышиб из Марка весь страх, на какой он был способен. На мгновение он просто почувствовал злобу, но затем что-то в нем взорвалось. Он яростно, вслепую выбросил вперед кулак, и, к его удивлению, тот тяжело ударился во влажные губы и основание носа. Марк возликовал. Уже прицелившись, он хорошенько двинул нападавшего по ребрам, человек охнул, но, как только Марк изготовился нанести следующий удар, его руку схватили и заломили за спину, и в ту же секунду второй мужчина — Марк только теперь заметил, что их было двое, — с размаху заехал ему по лицу. Удар обжег скулу, голова Марка мотнулась в сторону, и нежная внутренняя кожа щеки напоролась на зубы, залив их кровью. Боль, на мгновение сосредоточившись в одном месте, тут же наполнила голову гулом. Марк обмяк, чуть не потеряв сознание. Его правую руку по-прежнему цепко держали, рюкзак, соскользнув с левого плеча, повис на локте и тянул вниз; вдвоем — да, это был Петр и тот молодчик с рынка — они схватили его и изо всех сил шмякнули спиной о стену. Голова Марка слегка прояснилась, и он со злобой, наугад ударил нападавших по ногам и затих только тогда, когда почувствовал неожиданно ощутимо биение крови в своем горле, сдавленном и уткнувшемся во что-то острое.
На один безумный миг он решил, что Петр и его подручный — агенты Габиния, посланные убить его, и он все еще раздумывал, как такое может быть, когда Петр окончательно стянул с него рюкзак, открыл и стал рыться в нем. Марк уставился на него и мигом представил гладкие выпуклости и изгибы драгоценностей, которых касаются сейчас пальцы этого человека. Как глупо! Он расхохотался бессмысленно, как сумасшедший, и почувствовал на шее острие ножа, следящее за каждым его вздохом.
— Хватит, — хрипло проворчал тот, что помоложе, когда Петр, довольный, приглушенно свистнул, наткнувшись на драгоценности, статуэтку и вазочку.
— Не слишком честно ты с нами обошелся, а? — проскрипел он в лицо Марку, нагнувшись, чтобы вытащить у него из карманов несколько уцелевших банкнот. Марк посмотрел на желто-черное небо и снова расхохотался — но в это мгновение кулак Петра снизу вверх врезался ему в солнечное сплетение. Грабители выпустили его, и он упал на четвереньки.
Немного погодя, когда к нему вернулось дыхание, Марк выплюнул кровь с металлическим привкусом на покрасневшую мостовую, а потом поднялся, держась за живот, и, превозмогая боль, пошел за ними. Он надеялся, что они куда-нибудь забросили рюкзак — и по крайней мере одеяло и карта уцелели. Но нигде ничего не было.
— Почему ты дала ему уйти? — спросил Сулиен.
— А как я могла его остановить? — требовательно переспросила Уна.
— Ты могла позвать меня!
Уна сняла с головы зеленую шаль.
— Но зачем? Ты ведь знаешь, мы ничего не можем поделать.
— Разве? — спросил Сулиен.
И ее глаза слегка расширились, понимающе, даже прежде, чем Сулиен продолжил:
— Если им так чертовски хочется заполучить его назад, они дали бы нам все, что мы захотим, верно? Например, простили бы меня. Например, навсегда освободили бы от рабства.
На Уну это произвело мимолетное впечатление, что порадовало брата, но затем она холодно произнесла:
— Ты хочешь сказать, после всего, что я сделала, чтобы нам спрятаться…
— Теперь можем больше не прятаться. Невелик риск.
— Нет, велик! — крикнула Уна. — Все поставлено на карту, нас обоих могут убить! Не доверяй им!
— Кому… охранникам? — спросил Сулиен. — Почему бы и нет? Если бы они нас послушались?..
— Нет, никому из римлян! — резко произнесла Уна. — Смотри, что стало с тобой. Они хотели убить тебя самым ужасным способом, до которого додумались. Неужели это ничего тебе о них не говорит?
Сулиен растерялся.
— Конечно, это плохо… это ужасно. Но это не значит…
— Значит, — сказала Уна.
Сулиен сел напротив нее на стул, где сидел Марк.
— Но это как раз то, что нам нужно. Все встало бы на свои места. — Он опустил глаза, обхватил рукой запястье и пробормотал: — Дело в медицине. Я ничем не хочу больше заниматься, правда, если я не смогу…
— Что, не терпится, чтоб тебя убили? — сердито вопросила Уна.
— Нет. — Сулиена поразило, что она могла сказать подобное. Он и сам не знал, как собирался закончить свою мысль. — Но мне показалось, что ты еще больше моего ненавидишь такую жизнь — постоянно переезжать с места на место. И я старался не… но это ужасно, если ты думаешь, что так может продолжаться вечно.
Уна вздохнула и снова спрятала лицо в ладонях, неожиданно сникнув.
— Знаю.
Сулиен подождал минутку.
— Он не был похож… ну, понимаешь, на сумасшедшего, как все говорят?
Уна вспомнила исходившие от Марка импульсы страха.
— Даже очень.
— Хорошо, — сказал Сулиен, снова воодушевляясь. — Ты можешь спрятаться где-нибудь, пока я буду говорить с ними. А потом, даже если что-нибудь выйдет не так, с тобой все будет в порядке.
— Ты хоть соображаешь, что говоришь? — Уна снова язвительно усмехнулась, почти с облегчением, потому что знала, что это не так. — Думаешь, они возьмут и пообещают тебе свободу и помилование просто так, за красивые глаза? И даже если и пообещают, то какие гарантии? Почему они обязаны держать слово?
— А почему бы и нет? Им-то ни жарко ни холодно.
— Убили четырех римских солдат. И это, по-твоему, ничего не значит?! Без риска в этом деле не обойтись. Ты хочешь сдаться им в руки, надеясь на лучшее?! Но это же римляне, они могут делать все, что хотят!
— Ты не можешь и вправду так думать, — неожиданно ответил Сулиен. — Разве мы сами не римляне?
— Римлян они не распинают! — вскинулась Уна. — И они не…
Сулиен немного помолчал, думая, что сестра, возможно, скажет что-нибудь о том времени, когда они были в разлуке, но она ничего не сказала.
— Но какая, в самом деле, разница. Кто же мы?
— Британцы. Кельты. Никто… Мы не часть их целого, — неуверенно ответила Уна.
— Ладно, пусть мы не римские граждане, но наш отец был гражданином Рима. И отец нашей матери — тоже. По крайней мере, если начать копаться в родословной, римляне где-нибудь да отыщутся.
— Ну и что? Важно, что они сделают с нами.
— Ладно, а что, если бы нас освободили, что тогда?
Уна искоса, почти с испугом посмотрела на брата:
— Нет, только не римлянкой. Никогда.
— Но если бы у тебя были дети, они были бы римлянами, — настаивал Сулиен.
Уна вздрогнула, вид у нее стал несчастный.
— Не думаю, что у меня когда-нибудь будут дети, — сказала она. — И никто не сделает нас свободнее, чем мы есть.
— Ну, ладно, — устало и раздраженно сказал Сулиен, выслушав этот достойный жалости приговор. И все же ему казалось так глупо — почти неестественно — упускать подобный шанс. И, уже наполовину позабыв, что только что пошел на попятный, добавил: — Мы всегда будем помнить, что могли сделать это. И когда через двадцать лет по-прежнему окажемся здесь или в каком-нибудь таком же местечке, будем помнить, что сами это выбрали.