Наконец она пробралась вперед и, втиснувшись между ящиком и мостиком, села там, неуклюже свернувшись, стараясь успокоить дрожь, охватившую все ее тело. Дождь понемногу стихал, но зато теперь в воздухе стал ощутим теплый запах ее мокрой кожи.
Не лучшее место, чтобы прятаться: единственное, на что она могла положиться, была ее способность отводить от себя, запутывать тянущиеся к ней ниточки внимания. Но Уну охватило состояние полного изнеможения, она насквозь пропиталась мыслями мужчины и зелеными водами Темзы.
Из-за смерти родителей Марка Сулиен прожил на пять дней дольше, однако наутро после похорон стража вывела его из тюремной камеры на борту корабля, стоявшего в устье Темзы, и пересадила на военный катер, направлявшийся в Лондон.
Должно быть, они уже знали его рост и размах рук, так что декорации были соответствующим образом подготовлены. Они привяжут его руки и ноги кожаными ремнями и будут затягивать их, пока кисти его рук безвольно не повиснут на металлической перекладине, а ноги тесно не прижмутся друг к другу. Тогда они нажмут выключатель сбоку креста, и три шипа выскочат из пазов, как три ключа, точно входящих в три замочные скважины, разрывая сплетение вен, пронзая главный нерв, придававший драгоценную чувствительность его пальцам, расщепляя кости ног, с силой вторгаясь в темноту плоти, чтобы снова выйти на свет, проколов мягкую, ранимую кожу. Затем гидравлический насос медленно поднимет стальной крест лицом к реке, слегка наклонив вперед, так, чтобы вес его тела пришелся на пробитые запястья, выворачивая суставы рук, не давая вздохнуть. Он мог провисеть так несколько дней, пытаясь одолеть крест, провожая взглядом снующие по Темзе баржи, перевозившие уголь, сахар и вино.
Сулиен хорошо разбирался в строении человеческого тела и мог живо и точно представить себе, что произойдет с ним. Он даже подумал, что если закроет глаза и сосредоточится на своих невинных нервах, то сможет вообразить боль. И все же он не мог поверить в это; это было просто невозможно — он, сидящий здесь и каждой клеткой знающий, что перед ним еще долгая жизнь, скоро умрет — вернее, чем от любой болезни. Его тело было настолько уверено, что этого не может случиться, что Сулиен даже не испытывал такого страха, как мог бы. Он почувствовал, что с трудом может двигаться и думать, причем не от страха: просто его гипнотизировала уверенность, что все это неправда, что его вовсе не ожидают долгие часы мучений, а затем — ничто.
Каждые полчаса один из офицеров открывал маленький глазок на двери и заглядывал, дабы убедиться, что приговоренный к стальному кресту — бреши в стене мышц и кожи — на месте. Всякий раз это напоминало Сулиену, что ему действительно лучше было бы покончить с собой. Но в это он тоже не мог поверить: это был именно тот шаг, которого он никогда бы не сделал. Он встал и бесцельно сделал небольшой полуоборот, стараясь встряхнуться, а может быть, пытаясь убедить окружавшие его стены в смехотворной неправдоподобности скорой смерти. «Давай. Сделай это», — сурово произнес он вслух. Потом снова сел и задумчиво посмотрел на свои запястья. Но тут же вздрогнул и, защищая, обхватил правой рукой левое запястье, впившись в него такой хваткой, что пальцы ощутили желобок между двумя косточками. Снова собравшись, он неловко потянул за край рубашки, делая вид, что сейчас оторвет полосу и сделает из нее петлю, прекрасно зная, что ничего не сделает. В любом случае он не знал, к чему привязать петлю, но ведь люди кончали с собой, даже находясь под наблюдением, значит, это возможно. Но вот почему-то он такой возможностью воспользоваться не пытался.
Глазок открылся снова — неужто прошло уже полчаса? Казалось, этого времени могло едва-едва хватить, чтобы пройти из конца в конец камеры.
Всю свою жизнь Сулиен был чьей-то собственностью и едва замечал это. Да, слово «раб» витало в воздухе, но, казалось, оно безболезненно кружит вокруг него, даже не прикасаясь к этому человеку. Впрочем, это не совсем так — было время, когда он жил с матерью и сестрой, но оно стало таким призрачным. Первые годы виделись ему как бы сквозь холодную голубовато-серую дымку — в такой цвет была выкрашена спальня на чердаке, которую он делил с сестрой, но он забыл об этом. Был еще седовласый старик, казавшийся Сулиену чудовищно старым, который владел домом и матерью Сулиена. Когда он прогуливался, Сулиен с сестрой не должны были попадаться ему на глаза. Образ матери сжался до размеров передвижного механизма постоянной раздражительности — он помнил ее одергивающий, встревоженно пришепетывающий голос, но вряд ли хоть слово из того, что он мог произнести.
Совершенно случайно его поразило, что, если бы не горстка болезненно ярких воспоминаний о сестре, он запросто мог бы поверить, что его не существовало до десяти лет, а появился он, уже полностью сформировавшись, в тот день, когда его купил Катавиний. Но он никогда не понимал, что детство казалось ему смутным, потому что он сам сделал его таким; он превратил себя в такое гибкое, растяжимое существо, что его прошлое необратимо проносилось над ним, подобно яростной буре, не затронув его, не оставив ни единой царапины. Он был упругим и пружинистым, как трава; в нем вынужденно сформировался дар быть счастливым, но он не знал, что заплатил за все это своими воспоминаниями.
Однако сестра упрямо не хотела стираться из памяти. И дело даже не в том, что он очень ясно помнил ее внешность — длинные прямые волосы, темно-карие глаза и, конечно, то, что она была меньше его, — скорее дело заключалось в памяти о ее присутствии, и о том, каким жизненно важным оно было, каким острым, даже когда сестра надоедала ему. Все эти годы ее отсутствие и его несправедливость не стихали, как приглушенная, но постоянная боль. Он помнил — да, собственно, что? Как они подрались на чердачной лестнице, им тогда, наверное, было лет по шесть-семь. Сулиен толкнул сестру сильнее, чем собирался, и с ужасом следил, как она все катится и катится по ступеням, пока наконец — сколько же прошло времени? — не упала на пол вся в слезах и крови. Он ринулся вниз, изнывая от чувства вины:
— Прости, мне так жаль. Пожалуйста, не говори никому. Прости меня, пожалуйста.
Угрызения совести были в нем сильны и нелепы: Сулиен не сомневался, что сестра будет ненавидеть его всю оставшуюся жизнь. Трагедия! Сестра мутузила его, но он продолжал извиняться, пока не расплакался сильнее, чем она. Ладно, прощаю, сказала она наконец, но он понимал, что это просто для того, чтобы он перестал реветь, поэтому не останавливался, пока она не начала снова бить его и не расквасила ему нос. Это показалось Сулиену глубоко несправедливым, и его жажда прощения заметно поубавилась. Они потопали наверх вместе, молчаливые и расстроенные. Затем память снова давала сбой, но он помнил, как старался смыть кровь с ее волос, пока мать или старик не заметят этого, как глядел на края раны у нее на голове и чувствовал странную уверенность, что может соединить их вот прямо сейчас.
Только долгое время спустя, когда он жил с Катавинием и его семьей, Сулиен понял, что старик, наверное, был не только хозяином его матери, но и его отцом. Им овладело легкое отвращение, потому что мать была такой молодой, а мужчина таким старым, однако он не мог подобрать более убедительного объяснения. Хотя старик относился к Сулиену и сестре равнодушно или, по крайней мере, не терпел, когда ему досаждали, Сулиен и не думал упрекать его. Точно так же не ломал себе голову, как мог бы сделать другой ребенок, над тем, что это отсутствие любви означает: может быть, с ним самим что-то не так? Он-то знал, что с ним все в порядке. Но и это время стало далеким и смутно различимым.