В общем, не то гора страхов родила мышь, не то пустяковая мышь родила гору страхов.
Торжественно и чу́дно! Весь дом снаряжает меня на первый урок к Бурдесам. Мама внимательно, даже придирчиво, осматривает меня с головы до пят: как я причесана, как одета, что у меня на ногах. Может быть, мои любимые разношенные, старые бахилы, которые я обожаю таскать дома? Нет, мама не делает никаких замечаний: все в полном порядке.
– Когда ты хочешь, – горько говорит мама, – ты бываешь прелестной девочкой.
– Я всегда хочу, – отвечаю я мрачно. – Только не выходит это у меня!
Сенечка с игрушечным ружьем через плечо ждет меня в передней.
– Пошли! – и берет меня за руку.
– Ты куда это собрался?
– А к этой… Которая чернилами брызгается!
– Зачем?
– Чтоб не смела брызгать на мою сестру! – гордо заявляет Сенечка. – Пойдем! Ничего не бойся – я с тобой!
С трудом удается договориться с моим героическим братишкой: он проводит меня только до подъезда и возвратится домой.
– Ладно… – неохотно соглашается он. – До подъезда. Но, если что-нибудь, вызови меня по телефону – я прибегу!
Мы с Сенечкой подходим к подъезду Бурдесов. Дом двухэтажный. Вверху живут сами Бурдесы. В нижнем этаже какое-то военное учреждение, большая вывеска: «Штаб 13-й бригады».
Перед тем как нам с Сенечкой расстаться, он с тревогой смотрит мне в глаза:
– Не боишься, нет? Смотри, если будут обижать…
– Никто ее обижать не будет! Я за нее заступлюсь! – раздается сзади нас знакомый веселый голос.
– Гриша! – узнаю я. – Ты куда?
– Да, запохаживается, туда же, куда и ты: на урок к Тане и Мане. Я с ними по предметам занимаюсь… Ну, рыцарь, – обращается Гриша к Сенечке, – можешь спокойно шествовать домой: никто твою сестру не обидит, я буду ее защищать! Даже домой провожу после урока, если она разрешит.
– Запохаживается, что разрешу… До свиданья, Сенюша.
Хорошо, что Сенечка ушел. Едва войдя в подъезд, мы с Гришей останавливаемся, оглушенные отчаянными визгливыми криками. Знакомый мне – по телефонному разговору – голос мадам Бурдес вопит с площадки верхнего этажа: – Хамка! Мужичка! Я тебе покажу, кто здесь хозяйка!
За этим слышен плеск, грохочущее дзынканье чего-то металлического – и возмущенный мужской бас:
– Чер-р-ртова кукла! Ах, чер-р-ртова кукла!
Перепуганную, ошарашенную, выталкивает меня Гриша из подъезда обратно на улицу.
– Запохаживается, наша с тобой работодательница бушует! Подожди здесь, я разведаю, что приключилось…
Стою на улице. Не знаю, смеяться мне или плакать? Сбежать ли трусливо домой к маме под крыло или идти в этот неуютный подъезд и, «рассудку вопреки, наперекор стихиям», провести свой первый урок?
Спустя минуту-другую из подъезда выкатывается на улицу Гриша. Схватив меня за руку, он вместе со мной заворачивает за угол. Там, привалившись спиной к забору чьего-то сада, он заливается хохотом. Конечно, я тоже начинаю хохотать – я еще ничего не знаю, и мне еще ничего не смешно, – но такой хохот заразителен, как насморк. Несколько раз Гриша порывается что-то сказать, объяснить, но всякий раз на него накатывается новая волна неудержимого смеха, и он только пищит что-то нечленораздельное.
– Ох… – выговаривает он вдруг в совершенном изнеможении. – Ох…
Но тут, когда он, кажется, уже совладал со своей веселостью и сейчас расскажет мне, в чем дело, – тут происходит новое бессмысленное и смешное обстоятельство: тряся забор, к которому он прислоняется спиной, Гриша, очевидно, трясет и растущее в саду под самым забором дерево. С ветвей его внезапно рушатся кучи снега и распластываются, как круглые лепешки, на Гришиной плоской гимназической фуражке…
И мы снова хохочем.
Наконец, стряхнув с головы снег, вытерев мокрешенькое от снега лицо, Гриша рассказывает:
– Работодательница-то наша… запохаживается, со швейцарихой своей поругалась. Стоит работодательница на верхней площадке лестницы, а в руках у нее таз с мыльной водой: голову она сынишке своему мыла. А швейцариха внизу стоит: у входа в штаб бригады. Слово за слово, шваркнула работодательница тазом в швейцариху. А облила не швейцариху, а какого-то военного – он как раз в эту минуту из штаба выходил… «Чертова кукла!» – это он вопил.
У меня уже все болит от смеха, даже под ложечкой колет. Наконец мы с Гришей успокаиваемся и идем обратно к подъезду, к Бурдесам, – исполнять свои обязанности.
– Гриша! – останавливаюсь я внезапно, пораженная догадкой. – Это ты так подсудобил, чтобы Бурдесы предложили мне давать у них английские уроки?
– А кто же другой, если не я? – искренне удивляется Гриша. – Ты же сама говорила – хочешь работать! Горевала, клю́ксила: «Ах, дайте мне атмосферы! Дайте мне экономической независимости!» Только, имей в виду, не осрами меня: я им про тебя такого наплел!.. Ты и такая, ты и сякая, неписаная, немазаная, высокоинтеллигентная! Про то, что ты можешь десять минут хохотать на всю улицу под чужим забором, как давеча, – про это я им не говорил…
Вспоминаю мамины огорчения из-за меня. А я-то ведь только что ржала не как один пожарный, а как целая пожарная команда!
И опять начинаю смеяться.
– Ох, не к добру это! – вспоминаю я Юзефины приметы. – Не слишком ли весело начинаю я свои уроки?
– Здесь тебе скучно не будет! – говорит Гриша тоном самого твердого убеждения. – Девочки Маня и Таня – миляги, они тебе понравятся, вот увидишь. Горькие они – страдают от мамаши своей полоумной… В общем, как говорится: «Не робей, воробей!» Скучно тебе здесь не будет. И мне, запохаживается, будет теперь легче – иногда просто распирает меня от всего, что я вижу, а поделиться не с кем.
Гришины слова оказываются пророческими: у Бурдесов не скучно. Что-что, а не скучно…
Все у них необычно. Не так, как «у людей». И непривычно для меня, потому что совсем не так, как у нас дома или у кого-либо из знакомых. Например, у нас всякая комната имеет определенное назначение: в кабинете папа работает, в спальной спят, в столовой едят, в детской – мы с Сенечкой.
Не то у Бурдесов. Все комнаты, выходящие окнами на улицу – их целая анфилада! – служат неизвестно для чего, там, собственно, никто не живет. Большой зал в три окна, обставленный мебелью, обитой красным бархатом, зеленая гостиная, столовая с буфетом и полубуфетами, массивными, как саркофаги египетских фараонов, будуар хозяйки с веселенькими голубыми штофными пуфиками и козетками – все это «мертвые души». Каждая из этих комнат числится в списке, но в столовой никто не «столуется», в гостиной никто не «гостюет», в своем будуаре хозяйка никогда не бывает…
О, хозяйка так многообразно, многосторонне деятельна, что многотрудные занятия ее не укладываются в рамки не то что одной какой-нибудь комнаты, а и всей вообще квартиры. С утра до ночи хозяйка носится по всему дому – от погреба до чердака, – по двору, по обеим лестницам, парадной и черной, заглядывает в сараи, в дворницкую. Голос ее раздается неумолчно в самых разнообразных местах, скандалит она с упоением, прямо сказать – вдохновенно.