– Се-ра-фим? – с недоумением растягивала его имя одна из самых красивых пансионерок, Леля Семилейская. – Ну, что за имя? «Херувим Иваныч!», «Архангел Трофимыч!».
– Он, наверное, из поповского звания! – авторитетно утверждала Лена Цыплунова. – Попович! Наверное, бывший семинарист… Патлатый, ручищи красные, хам хамом!
– И преподает у мальчишек! – пискнула, как мышь, маленькая, худенькая немочка Эммочка фон Таль. – Наверное, привык говорить мальчишкам «ты» и ругаться…
– И подзатыльники раздавать! И зуботычины! – подсказывали со всех сторон.
Такими невеселыми предсказаниями встретили у нас нового преподавателя математики Серафима Григорьевича Горохова.
А он оказался совсем не таким, каким мы его воображали! Молодой – недавно окончил институт в Петербурге, – очень мягкий, застенчивый, а главное – доброжелательный. Этого недостает многим из наших преподавателей. У иных из них есть в душе – и мы это чувствуем! – глубокое, застарелое недоверие к нам. Они считают нас способными если не на все дурное, то уж во всяком случае на очень многое. Может быть, именно из-за этого мы с ними и на самом деле дурные: лгуньи, притворщицы, насмешницы.
Горохова мы поначалу встречаем неласково. Одни смеются над его очками с темными стеклами, другие говорят:
– Да он нас боится! Что же это за учитель?
Но вскоре оказывается, что Горохов отличный учитель! Все девочки, которые любят математику, имеют к ней способности, как, например, Маня Фейгель, Стэфа Богушевич, Лариса Горбикова и несколько других, очень довольны его уроками. Но и остальные, не слишком способные к математике, не могут не видеть, что Горохов знает свой предмет, любит его. Объясняет он очень понятно, учиться у него нетрудно. Горохов – справедливый, очень вежливый и приветливый.
Конечно, после этих открытий мы сразу ударяемся в другую крайность. Поняв, что Серафима Григорьевича не надо бояться, мы начинаем попросту злоупотреблять его добротой. Уроки готовим когда хотим, а кто же этого когда-нибудь хочет? Когда он вызывает нас к доске отвечать урок, а мы не приготовились, мы врем первую пришедшую в голову глупость: «Вчера хоронили тетю», «Я потеряла учебник и никак не могла его найти»… И еще в том же роде, не лучше.
Самое безобразное во всем этом: мы-то врем, не краснея, – мы привыкли врать учителям и «синявкам», – а краснеет Серафим Григорьевич: ему стыдно за нас.
– Нет, вы только поду-у-умайте! – разводит руками Стэфа Богушевич, повторяя это свое любимое выражение во всех случаях жизни. – Нет, вы только поду-у-умайте! Такой золотой достался нам учитель, а мы такие поросята!
Отвратительнее всего то, что в эту злую игру, обидную для учителя Горохова, оказываюсь почему-то втянутой и я. И умом и сердцем я понимаю, что Горохов хороший человек, что такого учителя у нас никогда не было, а вот все-таки участвую во всех глупых выходках против него.
Привыкнув к тому, что покойный наш директор не знал никого из нас ни в лицо, ни по фамилии, мы без всяких оснований думаем, что не знает нас и Горохов. Где, мол, ему – огромный класс, около шестидесяти человек, откуда ему так быстро всех узнать. И никто не соображает: не может молодой учитель со свежей памятью проявлять такую старческую беспамятливость, как покойный директор. Мы обманываем Серафима Григорьевича и в этом, а он – из деликатности! – делает вид, будто верит нам.
Конечно, долго участвовать в этой недостойной игре с Гороховым ни один порядочный человек не может. Не могу и я. Недаром мои подруги смотрят на меня огорченными глазами, не понимая, какая муха меня укусила.
Настает день, когда и я понимаю: довольно! стыдно! надо кончать!
Как-то, придя в наш класс на урок, Горохов раскрывает журнал и, водя пальцем по списку учениц, мямлит:
– Прошу к доске… м-м-м… м-м-м… госпожу Яновскую.
Самое глупое: в этот день я вполне могла бы отвечать, и даже неплохо, потому что накануне приготовилась. Да и вообще я знаю предмет прилично. Но почему-то пойти к доске ответить, получить хорошую отметку – все это кажется мне пресным, «не смешным» (можно подумать, что человек должен обязательно стремиться к тому, чтобы жить «смешно»!). И я, уверенная в том, что Горохов еще не знает меня в лицо, спокойно говорю ему с места:
– Яновской сегодня в классе нет.
Серафим Григорьевич краснеет, как помидор. Не поднимая на меня глаз, он вызывает другую ученицу.
Все смотрят на меня. Многие явно одобряют мою «лихость». Ни Варя, ни Люся, ни Катюша, ни Стэфка Богушевич на меня не смотрят. Маня смотрит, но, встретившись со мной взглядом, отводит глаза в сторону. Очень просто – ей за меня стыдно!
Я сижу, продолжая нахально улыбаться, но на душе у меня погано. «Ох, – думаю я, – как же я расскажу об этом папе?» Так я всегда думаю о поступках, которых стыжусь. Мысленно я утешаю себя: «Ладно. Больше не буду». Но папа всегда говорит, что самоутешением успокаивают себя только мелкие души. Я понимаю, что в отношении Горохова я веду себя как мелкая душа. И это меня никак не радует.
После звонка случилось так – словно нарочно! – что Горохов и я, выходя из класса последними, сталкиваемся в дверях.
Горохов смотрит на меня серьезно и спрашивает:
– Значит, вас сегодня в классе нет?..
Со всех ног бегу разыскивать Маню.
– Маня… – шепчу я ей. – Маня, ты понимаешь?..
Никто бы не понял, но Маня, конечно, понимает. Она кладет свою добрую, дружескую руку на мою.
– Имей в виду, – говорит она, – он отлично знает всех. И в лицо и по фамилии. Это я говорю только тебе. И, пожалуйста, не рассказывай другим.
Я ценю Манино доверие. Еще с первых дней после появления у нас Горохова он просил Мопсю рекомендовать ему которую-нибудь из наших лучших учениц, чтобы заниматься с его младшей сестренкой, подготовить ее к поступлению в наш институт. Мопся рекомендовала ему Маню Фейгель. Маня бывает у Гороховых ежедневно, часто встречается и с самим Гороховым, но она поставила себе за правило: о том, что у Гороховых то-то или то-то, о том, что он сказал то или другое, Маня не рассказывает нам – даже лучшим своим подругам – ни одного слова!
Так посоветовал ей отец, Илья Абрамович:
– Помни, если ты будешь болтать, рассказывать о Гороховых, тебе не дадут покоя. Тебя замучают вопросами, будут требовать все новых подробностей. И непременно выйдут сплетни. Твои слова переиначат по-своему – и пойдут фантастические рассказы «со слов Мани Фейгель…». Что хорошего?
Так Маня и поступает. Молчит.
Сперва девочки на нее обижались, даже бранили ее. Потом, кто понял, кто привык к Маниной сдержанности, перестали мучить ее вопросами о Гороховых.
– Маня, – спрашиваю я шепотом, – почему же он сегодня не изругал меня, не поставил мне дурной отметки? – Он хочет, чтобы девочки сами поняли, – вот так, как ты сегодня поняла! Он говорит: плох тот учитель, который не верит в молодежь… – Маня рассказывает это с таким уважением к Горохову как учителю и человеку, что я понимаю: больше я безобразничать на его уроках не буду – не могу.