А Юзефа, пуская умиленную слезу, вздыхает, оглядывая меня критическим глазом:
– А и худенькая ж! Як шпрота копченая…
Назавтра, в десятом часу утра, я вхожу в свой первый класс. В нем – парты. В углу – Бог с лампадкой. На стене – царь в рамке. На полу – плевательница.
Это мой новый мир. Я проживу в нем семь лет.
Москва, 1955 год
Конец первой книги
– Спать! – командует мама.
– Мамочка…
– Ничего не «мамочка»! Спать!
– Но ведь сейчас только восемь… Я всегда до девяти!
– Тебе надо хорошенько выспаться! – отчеканивает мама с необычной для нее твердостью. – Чтобы завтра не проспать, не опоздать, сохрани бог, на уроки!
Конечно, это серьезный довод. И я подчиняюсь, хотя и очень неохотно.
– Все равно не засну… – ворчу я, укладываясь в постель. – Как я могу заснуть в восемь часов! Цыпленок я, что ли?
С этой мыслью – «все равно не засну!» – я лежу в постели. Поль, моя учительница французского языка, тоже почему-то улеглась в такую рань, одновременно со мной. Она очень волнуется за меня, даже несколько раз в течение этого дня принималась сосать лепешечки из своей заветной коробки. Эти лепешки – ужасно невкусные! – сделаны из сока дерева эвкалипт. Такое красивое название, и такие противные на вкус лепешки! Они, собственно говоря, предназначены для лечения людей от кашля, но Поль принимает их от всех болезней: от головной боли, от сердцебиения, даже от ангины и расстройства желудка. Поль уверяет, что эвкалиптовые лепешки – «совершенно волшебное лекарство!».
В общем, учиться пойду завтра я, а волнуется из-за этого весь дом! И не только Поль без конца ворочается в постели и сосет свои лепешечки. Даже маленький Кики, блекло-зеленый попугайчик, слепой на один глаз, – даже он сегодня почему-то не засыпает, шебаршит в своей клетке. При этом он издает порою тихие «звучки́», словно жалуется:
«Где мой глаз? Почему у меня только один глаз?»
В другое время Поль сказала бы с гордостью: «О, Кики такой умный! Он все понимает – как человек!»
Но сегодня Поль даже не замечает этого. Она так волнуется, что ей не до Кики…
Дверь в столовую открыта, и, лежа в кровати, я вижу все, что там делается. Мама за столом раскладывает пасьянс, но совершенно ясно, что карты ее не интересуют и она в них почти не смотрит. Порой она неожиданно задумывается и неподвижно глядит в одну точку. По другую сторону стола сидит наш старый друг доктор Рогов, Иван Константинович. Он тоже раскладывает свой любимый пасьянс «Могила Наполеона» (он только этот один пасьянс и знает) и тоже часто отрывается от карт, словно его тревожат другие мысли. Папа ходит по столовой – взад-вперед, взад-вперед. А Юзефа отчаянно, на всю квартиру, гремит в кухне посудой и утварью, поминутно роняя на пол то одно, то другое. Грохоту – на весь дом!
– Юзефа! – просит мама мягко. – Не гремите кастрюлями!
– А когда ж яны – бодай их, тыи каструли! – сами з рук рвутся! Як живые…
– Яков… – пробует мама остановить папино вышагивание по столовой. – Перестань метаться, как леопард в клетке!
– «Яков ты, Яков, цвет ты наш маков…» – вдруг напевает Иван Константинович. – Не мечись как угорелый. Ребенок и без того волнуется.
– Вспомни, как ты когда-то сам в первый раз пошел в гимназию, – напоминает мама.
Папа, по своему обыкновению, присвистывает: – Фью-ю-ю! Это же было совсем другое дело! – Почему «другое»?
– Потому, что я был пятнадцатилетний парень, почти взрослый. Моя мать хотела, чтобы я непременно стал ученым раввином. Меня учили всякой религиозной премудрости, а я мечтал учиться светским наукам – и в особенности математике и медицине!
– Вот! – радуется Иван Константинович. – В рифму со мной! Я в Военно-медицинскую академию из духовной семинарии подался. Меня папаша с мамашей в священники прочили… Как же ты все-таки, Яков Ефимович, в гимназию попал?
– Не попал бы! – говорит папа. – Не попал бы, если бы не мой отец. Он был целиком на моей стороне. Он нанял мне учителя – гимназиста последнего класса, и тот за три рубля в месяц занимался со мной потихоньку от моей матери, у нас на чердаке. Мышей там было! Как-то мыши изгрызли латинскую и греческую грамматики Кюнера и Ходобая, и я, почти взрослый, заплакал, балда, навзрыд. Как ребенок!.. Отец ничего не сказал, только вздохнул – это ж было бедствие, катастрофа! – и стал шарить по карманам. Выложил всю обнаруженную наличность – шестьдесят две копейки! – и дал мне. «На, сбегай в лавку, купи новые книжки…»
Лежа в постели, не подавая голоса, я внимательно слушаю папин рассказ. Я думаю о своем дедушке – папином отце. Этот дедушка ведь совсем неученый, только грамотный, а вот понимал, что детей надо учить, что для этого ничего не жалко. Молодец дедушка! Когда они с бабушкой вернутся с дачи в город, я ему скажу, что он хороший и я его люблю.
– Ну, в общем, – рассказывает папа в столовой, – я благополучно одолел меньше чем за два года курс четырех классов гимназии – и выдержал экзамен экстерном при Учебном округе. Это было почти чудо: никто там экзаменов не выдерживал, всех резали. Но я все-таки получил круглые пятерки: и за латынь, и за греческий, и по математике, и по всем предметам, – и мне дали свидетельство от Учебного округа. С этим свидетельством отец поехал – будто бы по делу! – в город Мариамполь, и там меня приняли в пятый класс местной гимназии…
– Почему в Мариамполе? – удивляется Рогов. – Почему не здесь, в своем городе?
– Что вы, что вы! – Папа, смеясь, машет рукой. – Здесь мамаша не дала бы мне учиться. Нет, отец разработал хи-и-итрый стратегический план! Мы с ним тайком перетаскали на чердак все мои книги и вещи. Отец, потихоньку от матери, купил мне на толкучке подержанную гимназическую форму: брюки, блузу с поясом, шинель, фуражку с гербом. Все это мы связали в узел. Поздно вечером отец посадил меня в поезд, идущий в Мариамполь. В вагоне он обошел всех пассажиров, всякому поклонился и сказал: «Вот это – Яков, мой сын, он едет учиться. Будьте ласковы, присмотрите за мальчиком». А кондуктору отец дал гривенник: «Имейте в виду, мальчик у меня такой: если он начнет читать книжку, он до Парижа доедет! Так уж вы, пожалуйста, высадите его раньше: в Мариамполе!»
– Ну, и как ты доехал? – интересуется мама.
– Ох, лучше не спрашивай! Я ведь в первый раз в жизни ехал по железной дороге… Меня тошнило и мутило, как на океанском пароходе!
– А в Мариамполе как ты устроился?
– Роскошно! Я высадился со своим узелком и с семью рублями, которые мне дал отец. Нашел «ученическую квартиру», где за пять рублей в месяц давали угол и стол таким бессемейным гимназистам, как я. И зажил почти как принц!