Однако какое-то внутреннее чутье подсказывало Кондрату, что офицер этот никогда не сделает ни ему, ни его товарищам ничего худого.
С каждой минутой он все больше и больше нравился Хурделице своей прямотой и простотой. «Видно, из солдат в офицеры вышел. Не знатный», – решил про себя Кондрат.
Наконец офицер задал вопрос, которого с тревогой ожидали все запорожцы:
– Откуда и куда путь держите?
Кондрат ответил за всех:
– Мы с Ханщины, ваше благородие. Едем в Бериславль, на сбор казаков верных.
– Помилуй Бог! – воскликнул офицер. – Теперь сбор казачий не там, а в урочище Васильковом, на лимане Бугском. Значит, вместе со мной вам путь держать, судари! – И добавил: – Видно, не сладко под турком вам было? А?
– Да мы турка почти и не видели. Басурманы все сейчас под Очаковом да Хаджибеем.
– Постой, братец. Откуда ты знаешь? – нахмурил брови офицер.
Кондрат подробно рассказал ему все, что знал о турках и ордынцах от Николы Аспориди и Озен-башлы. Видя, что офицер внимательно слушает его, Кондрат поведал ему и о своем чертеже на бересте.
– Какой чертеж? Давай его, братец, сюда! – воскликнул начальник.
– Вот, – вынул Хурделица из переметных сум свиток и развернул, – чертеж Хаджибейской крепости.
Внимательно рассмотрел чертеж офицер. Его морщинистое лицо посветлело от улыбки.
– Так ты и грамоту разумеешь, казак?
Начальник посмотрел в умные, чуть раскосые глаза Хурделицы.
– Понемногу…
– А в бою был?
– Рубился с ордынцами.
– Он нас на поиск водил, ваше благородие, – вмешался в разговор Максим Корж.
– И как?
– Побили супостатов. Хотя их поболе нас было, – ответил Кондрат.
– Молодец! Русские всегда басурманов били и бить будут. Завтра же всех своих веди в Васильково. Будем качкарун турку делать. Казак что солдат: раз война – бей врага! Напрасно турки за каменными стенами хоронятся. Против русского оружия им не устоять! Везде достанем их. – Офицер замолчал. Он посмотрел на звезды, что уже густо высыпали в небе. – А теперь, – закричал он, – отбой! Спать, братцы, спать!
Кондрата и его товарищей сначала удивило, что офицер даже не спросил, почему они прибыли с Ханщины, что заставило их в былые времена бежать под власть басурманскую. «Видно, все знает. Сам испытал службу солдатскую», – решили сечевики. Теперь им уже не показалось странным ни то, что офицер велел вестовому облить себя перед сном студеной водой, ни то, что спать лег на охапке прошлогоднего камыша, прикрывшись тонким синим плащом. Кондрат тихо спросил вестового:
– Кто твой начальник?
И долго не мог заснуть, вспоминая ответ:
– Да как же ты не признал? Александр Васильевич Суворов, генерал-аншеф.
Заря не занялась еще, а Суворов уже поднял казаков в поход. Генерал-аншеф любил быструю езду. Донцы и запорожцы еле поспевали за ним.
Хурделица заметил в руках одного из донцов странное длинное копье. Толстое древко было обтянуто кожаным чехлом.
Кондрат спросил у казака, что это он везет. Донец важно усмехнулся, сказал таинственным шепотом:
– Клейноды везем вам, – и показал глазами на другого казака, который тоже держал какой-то предмет, обернутый холстом, похожий на короткую, утолщенную на конце трубу.
Только прибыв в Васильково – небольшое казацкое селение, расположенное в урочище на берегу Днепро-Бугского лимана, Кондрат понял, что это за клейноды привез генерал-аншеф.
Суворова встретили далеко в степи конные запорожцы, одетые в богатые кармазиновые кунтуши [29] . Максим Корж, много лет прослуживший в запорожском коше [30] , сразу узнал своих знакомых: белого, как лунь, но еще могучего богатыря Сидора Белого, черноусого рябоватого крепыша Антона Головатого, смуглого стройного красавца Харька Чапегу.
Под колокольный звон Суворов въехал в селение, состоящее из одной длинной улицы.
В тот же день генерал-аншеф, не любивший никакого дела откладывать на завтра, произвел смотр сечевикам. На широком лугу, у самого лимана, построилось свыше восьмисот пеших и около сотни конных запорожцев. Александр Васильевич вручил Сидору Белому – начальнику вновь учрежденного войска черноморских казаков – знамя и позолоченную булаву – знак атаманской власти. В наступившей тишине негромко, но ясно прозвучал голос Суворова:
– Казак должен отечеству верным быть, храбрым, справедливым. Сабля, быстрота, внезапность – вот наши вожди. Неприятель думает, что ты за сто, за двести верст, а ты, удвоив, утроив шаг богатырский, нагрянь на него быстро, внезапно. Били турок в поле, били у реки, били у моря и ныне побьем!
По казачьим рядам прокатилось дружное «ура!» в ответ на слова Суворова. От грома салютов – выстрелов из казацких ружей и пушек – задрожал воздух.
Верный своей привычке беседовать с простыми ратными людьми, Суворов медленно объезжал строй. Среди казаков он узнавал много старых запорожцев, с которыми вместе воевал еще в первую Русско-турецкую войну. Подъехав к одной сотне, Александр Васильевич сразу заприметил вновь прибывших сечевиков. Он кивнул Кондрату Хурделице:
– А ну, грамотей, подъезжай поближе!
Когда Хурделица подъехал, Суворов сказал Харьку Чапеге, командовавшему конными черноморцами:
– Глянь-ко, какого я тебе орла привел! Богатырь и грамотей в придачу. Кем ты его у себя определишь?
– Писарем, – ответил Чапега, который сам был неграмотным и не очень уважал грамотеев, считая, что они не нужны в военном деле.
– Помилуй бог, ваше благородие, – возразил ему Александр Васильевич. – На сей раз ты промах дал. Взгляни-ка на шрам, что на лице его. Он уже мечом крещенный! Воин! Он не немогузнайка какой-то! Так что писарем ему не быть! А есаул из него выйдет славный! – И, тронув коня, Суворов поехал вдоль казачьих рядов.
Не успели 3 сентября 1789 года в куренях Черноморского войска пропеть утреннюю молитву, как есаула Кондрата Хурделицу вызвали к командующему корпусом.
Будущий фельдмаршал армии Гудович имел тогда чин генерал-поручика. Жил он в самом большом здании Очакова. В этом доме еще девять месяцев назад размещался гарем трехбунчужного паши Сеид-Магомета.
Темно-вишневый румянец зацвел на смуглых скулах Кондрата, когда он поднимался по каменным ступеням генеральского крыльца.
«Может быть, – думал он, – вот по этой же лестнице вели басурманы связанной невольницей невесту мою, Маринку». И сразу у него от гнева кровь застучала в висках, а рука невольно до боли сжала эфес сабли.