— Великолепная природа! — заверил Степан. — Лес, луга, река, пруд — красотища. И воздух, конечно.
— Омск — ужасно пыльный город. — Ирина Владимировна поставила корзинку на стол. — На обед у тебя консоме и пирог с капустой, — сказала она мужу.
Степан понял, что его вежливо выпроваживают, но все-таки уточнил:
— Когда приступить сможете?
— Думаю, что мое увольнение из сей организации не за горами, — попрощался Андрей Константинович.
Фроловы были, конечно, белой кости, дворянской. И не сибиряки. Как их занесло в Омск, Степан так и не узнал. Ушлые бабы выяснили, что вроде и он, и она раньше в гимназиях преподавали. Он — математику, она — языки. И что был у них ребенок, девочка, умерла в пятилетнем возрасте от скарлатины. Постельное белье Ирина Владимировна стирала с белением и крахмалением. На стол мужу еду подавала (точно видели!) на нескольких тарелках фарфоровых, одна плоская, а сверху суповая, третья маленькая рядом — хлеб класть. Салфетка крахмальная (для одного раза пользования!) в кольцо засунута, по краям от тарелок по нескольку ложек, ножей и вилок серебряных.
Ирину Владимировну оформили учительницей, бывший сарай под школу оборудовали. Два класса: с восьми до десяти годков детвора и с одиннадцати до четырнадцати — всего семнадцать голов. Учебников не было, бумаги и карандашей не достать, как Степан ни старался. Дети писали между строчек в старых книгах, которые раздобыли, когда скит старообрядцев под снос пошел, и на листах, выдранных из толстых амбарных книг — архива Погореловского Обчества, который Степан перевез в Масловку.
Ирина Владимировна говорила, что книгам староверов цены нет.
Степан отвечал:
— Хорошим людям цены нет. Новые люди новые книжки напишут. Если их, конечно, грамоте обучить. Есть у нас практическая возможность достать бумагу для школы?
— Нет, — признавала учительница.
Фроловы ни с кем не дружили, не сходились близко, держались отчужденно. Дети учительницу побаивались, хотя она никогда не повышала голоса. Ирина Владимировна была необычная, не похожая на деревенских баб, и умела презирать безмолвно, взглядом. Презирала лентяев и лодырей. Наказывала учеников тем, что не разрешала тренироваться в писании по драгоценным книгам.
Огорода Фроловы не заводили, скотины не держали (у каждого члена коммуны были личные корова и птица), продукты покупали.
Приходила баба, по простоте душевной приносила учительнице петушка, уже опаленного и ощипанного, в дар от чистого сердца. Ирина Владимировна доставала кошелек и рассчитывалась.
— Дык ведь вы с моим оболтусом три дни дополнительно заниматеся! — говорила баба.
— В этом заключается мой учительский долг, а за петушка потрудитесь получить плату.
Другое дело, что цену им за муку, овощи, убой, рыбу, дичь, пельмени никогда не задирали, по минимуму брали. Сначала коммунары настороженно отнеслись к этой парочке «белой кости», а потом уважением прониклись к щепетильности учительницы и математическим талантам Андрея Константиновича.
Будь Степан верующим, свечки ставил бы за его здравие — столько Фролов коммуне пользы принес. Ночами сидел, окно до рассвета светилось, все высчитывал, как «Светлому пути» выгоднее на правильную дорогу выбраться. Наутро расскажет Степану о своих расчетах и бровью не дернет, ожидая благодарностей. Говорит будто с неохотой, как о само собой разумеющемся.
Парася-то за Фроловых свечки ставила. Только редко в церкви бывала. До ближайшей церкви пешком не доберешься, а розвальни или сани бабам давали только по большим праздникам и после того, как они вой поднимали и грозили забастовку устроить.
Медведевы и Фроловы жили в двухэтажном доме, принадлежавшем когда-то семье тысячника Маслова. На первом этаже горница, куть за печью, комната, служившая конторой, по сути кабинетом Андрея Константиновича, и еще комната, в которой поселились Степан и Парася с сыном. На втором этаже две комнаты, фроловские: гостиная, она же столовая, и спальня.
Парасе нетрудно было на всех еду готовить, она много раз предлагала Ирине Владимировне — та отказывалась.
— Если наше питание не нравится, вы скажите, я быстро учусь, вашинского наготовлю, — не унималась Парася. — Чтоб вам у плиты не стоять.
— Благодарю, Прасковья Порфирьевна! В этом нет необходимости.
Ирина Владимировна ставила на поднос супницу, в которую переливала щи, и шла на второй этаж. Единственное, чего добилась Парася, — мыть за учительницей сковородки, чугунки и кастрюли.
Поначалу Ирина Владимировна и тут воспротивилась:
— Попрошу вас впредь этого не делать!
У Параси слезы на глаза навернулись:
— Да что ж вы нас так изводите за нашу искреннюю благодарность?!
— Поймите вы, мил-человек! — чуть потеплела Ирина Владимировна. — Мы с мужем давно приняли решение рассчитывать только на себя в любых обстоятельствах.
— А если я вам полы помою, то обстоятельства ухудшатся?
Ирина Владимировна улыбнулась. Она редко улыбалась.
— Вы, Прасковья Порфирьевна, удивительная женщина. Степану Еремеевичу повезло.
— Дык и Андрей Константинович на вас не жалуется.
— Надеюсь. Чугунки и кастрюли — ладно, мойте, а полы в наших апартаментах — запрещаю. Мне, нам с мужем, — уточнила Ирина Владимировна, — нельзя полагаться на чужую волю, сколь бы бескорыстной она ни была. Если бы мы поступали иначе, мы бы не выжили.
Парася потом думала: «Точь-в-точь как свекровь, для которой одалживаться — нож острый. Они совершенно разные — Ирина Владимировна и Анфиса Ивановна, ничего общего ни во внешности, ни в повадке, не говоря уж об образовании. И в то же время похожи какой-то внутренней стерженностью. У меня ее и в помине нет».
За шаловливым Васяткой иногда было не уследить. Мать в кути хлопочет, а он шмыг по лестнице, да и в комнату Фроловых. Прасковья опомнится — где сынок? Давно не слышно. А он уж наверху развлекается. Фроловы мальчика никогда не прогоняли, но и не тетешкались с ним особо. Прасковья прибежит с извинениями, ей говорят, мол, забирайте своего постреленка. Лица у них и всегда-то каменные, а в этот момент точно по камню рябь прошла. Как если дают человеку что-то очень вкусное и желанное, а он отказывается на силе воли.
* * *
Какие бы условия для «Светлого пути» ни обеспечивал Степан, сколь искусна ни была бы бухгалтерия Андрея Константиновича, коммуна не поднялась бы без истового труда ее членов.
Пахали в три коня — засветло пахарь начинает, в полдень дает первому коню отдохнуть, впрягает второго, завечереет — третьего, до темноты с поля не уходит. То же самое и с боронованием — в три быка. Не хватало быков — впрягали коров. Скотину берегли, а себя — нет. На уборку хлебов и сбор скошенной травы выходили все — захворавшие, беременные, подростки, дети. В октябре первого года существования коммуны Степан с несколькими мужиками ушел в тайгу, отвел душу на охоте, показал места, где зверь бывает, зимовья. Добыли медведя, росомах, выдр, бе́лок без счету. Степан не мог себе позволить надолго отлучаться, и месяц — роскошество. Но потом, в дальнейшие годы повелось: назначенные и обученные Степаном охотники до апреля, до того времени, когда надо лес валить и свозить, промышляли в тайге, а сам он радовался, если удавалось вырваться хоть на две недели. Та же история с рыбалкой. Добывали столько рыбы, что ее, мороженую, в сарай, что твои дрова, под стрехи забивали.