Сибирский мужик крепко привязан к земле, но и у него бывают именины сердца — рыбалка и охота. То и другое в коммуне «Светлый путь», когда земля спит, отдыхает, схваченная первым морозом или под толстым снежным покрывалом, считалось поощрением.
Женщины свои зимние хлопоты (на которые по десять часов в сутки уходит) тоже как отдых рассматривали. Стричь овец, мыть шерсть, вымачивать шкуры, ткать, прясть, вязать, шить мешки, варить мыло, изготавливать свечи, выделывать серянки (спички) и еще многое другое. При том, что готовить еду, рожать, в чистоте жилище держать никто за них не будет. Поощрение у баб заключалось в чередовании: две недели одна группа женщин на самой черной работе — кормить свиней, коров, быков, телят, овец, кур, гусей, уток, за всеми убирать, чистить хлева, птичники и свинарники, — потом другая.
Сложилось так, что Прасковья, которая ни на одной должности в коммуне не числилась, оказалась ответственной за женское население. Степан мужиками руководит, стало быть, его жена — бабами. Так рассуждали коммунары, к такому течению жизни прибило Прасковью, которая по природе была стеснительна до обморока и пугалась каждого нового человека.
Она себе про себя честно мысленно говорила: «Я научилась людям в глаза смотреть только благодаря счастью чувств с мужем и науке, которую мне свекровь преподнесла».
А тут бабы «обчий» труд не поделили, с претензиями явились и вопят! Степан в тайгу охотиться ушел, и радость в его глазах плескалась, и давно уж ему следовало телом и душой отдохновение получить. Мужики, что остались в коммуне, в тень ушли. Понять их можно: бабий бунт и черту не усмирить. А что она, Парася, может? Хватало бы сил, сама бы за всех трудилась… Таких сил не бывает.
Парася так и не поняла, откуда (с перепугу, наверно) взялись слова из ее горла:
— По нарядам-заданиям трудиться будете, впересменку! По две недели — в хлевах, а затем подомно. Кому не нравится, пусть манатки собирает и убирается без расчета! Грахик… как-то… называется…
— График вы получите завтра, дамы! — раздался за спиной Параси голос Андрея Константиновича. — Все свободны! Разойтись и обдумывать перспективы!
— Всем идти домой. — Учительский голос Ирины Владимировны был тих, но почему-то казалось, что слышно его за дальним лесом.
Парася не ведала, что у нее есть тылы, что, когда бабы с претензиями приперлись, на крыльцо вышли Фроловы. Они же, взяв под ручки, внесли полуобморочную Парасю в горницу и посадили на лавку.
— С моей точки зрения, вполне жива, — поправил очки на носу Андрей Константинович, глядя на Парасю.
— Твоей помощи более не потребуется, — сказала мужу Ирина Владимировна. — Иди наверх, работай.
— Уверена? Ира, я тебя прошу…
— Андрей, твои опасения беспочвенны. Последние десять лет я обучаю грамоте, а не абстрактной прекраснодушной справедливости. Сменить мой настрой способен только ты. Ты готов?
Парасе послышался в речах Ирины странный молодой игривый задор.
— Ни в коем случае! Ни при каких обстоятельствах! — поднял руки Андрей Константинович.
— Тогда, — привычным учительским голосом медленно проговорила Ирина Владимировна, — я повторяю свою просьбу: иди наверх, продолжай работу. Кажется, ее прибавилось. Нетривиальная задача: распределить хлопоты со скотиной в хлеву и домашние, чисто-приятные, между двумя десятками баб, а у семерых из них дочери-подростки, стало быть, помощницы. Дочери — это часть уравнения или не считается?
— Ира!
— Андрей! Все в порядке. Я присоединюсь к тебе через несколько минут. Мне нужно сказать пару слов Прасковье Порфирьевне. Эти слова не для мужских ушей.
Она проводила поднимающегося по ступенькам мужа взглядом и, только когда за ним закрылась дверь, повернулась к Парасе, криво распластавшейся по стенке, с раскоряченными безвольными ногами.
— Будьте любезны сесть ровно! На край скамьи! Спина — в струнку! Локти прижаты к бокам! Кисти можно положить на стол. Кисти — это ладони.
— В них тридцать косточек, — вырвалось у Параси воспоминание о лекциях Василия Кузьмича.
— Да? — удивилась Ирина Владимировна. — Откуда такие знания? Впрочем, неважно. Слушайте, милая, что я вам скажу. Выбор у вас невелик. Либо следуете своей природе стеснительной барышни, либо ломаете себя во имя идеи… нет, не тот случай… во имя идей своего мужа. И тут уж придется забыть про то, какая вы нежная, слабая, трепетная. Вы своему мужу либо соратница, либо лишняя проблема. Выбирайте.
— Соратница! — выпалила Парася.
— Доброй ночи!
Ирина Владимировна развернулась и пошла к лестнице.
— Дык что делать-то? — вопрошала ей в спину Парася.
Ответом ей было легкое пожатие плечами.
Парася сидела как пригвожденная, смотрела перед собой и ничего не видела. Ей казалось, что, если она расслабит спину или руки опустит, сразу свалится бесформенным кулем и будет рыдать до утра.
«Пошто рыдать-то? — задалась она вопросом. — Из жалости к себе, потому что нужно натуру мою ломать. А ты така-растака нежная, прям сахарная, что ли? Скольких людей жизнь-то переломила, и ничего — все сдюжили… Ну, почти все… Не могу я! Не могу распоряжаться, приказывать, не могу кричать, в плохую работу носом тыкать… Значит, не повезло Степану с женой, не соратница ты. Кто, я? Да я за него! Жизнь отдам! Жизнь — пожалуйста, а распоряжаться не могу? Мама говорила, что в каждом человеке много семечек заложено. Одни прорастают, пышно цветут: доброта или жадность, например, совестливость или жестокость. Другие же спят до времени, а то и вовсе никогда не проклюнутся. Стало быть, мне надо в себе взро́стить командирскую семечку».
Приехавший после месячного отсутствия Степан не узнал жену. Она руководила бабами. Сморщится, насупится, почти зажмурится — и пошла наряды на работы раздавать, проверять качество уже сделанного.
Степан расхохотался, когда они остались вдвоем:
— Ты у меня, оказывается, мать-командирша!
— Будешь веселиться, сам бабами руководи!
— Молчу, сдаюсь! — шутливо испугался Степан. — Слушаюсь, товарищ командующий!
— Я не командующий, а обыкновенна соратница.
— Кто-кто?
— Дед Пихто! Ты все-таки насмехаешься.
— Ни капельки! Восхищаюсь!
Осенью, после сбора первого урожая и убоя скота, когда выполнили планы, поделили оставшееся на зарплаты, стало ясно, что коллективный труд увенчался большим успехом. Лучшими агитаторами за коммуну стали бабы. Они приезжали в родное село или в деревню наряженные в городские обновки и говорили как бы нехотя, скрывая довольство: «Чего ж вы хотели? На то и коммуна. Это вам не в единоличном колупаться». Хотя те же самые бабы еще год назад в три ручья слезы лили, проклинали мужей, которые срывают семью со всем добром с насиженного места и бросаются на «вантюру».