Степан нашел своего возницу, паренька-подростка, достал из командирского планшета листок бумаги и карандаш, дрожащей рукой нацарапал Прасковье записку, велел пареньку во весь дух мчать в Масловку, отмахнулся от вопроса о том, как сам доберется до коммуны, и от сетований на то, что конь еще «не отдохнувши».
Возвращаясь в здание окружкома, борясь с глухим отчаянием, он приказывал себе не распускать сопли, держаться строго и достойно. Степана Медведева никто не видел хнычущим просителем. И не увидят! Его задача минимум — добиться, чтобы родителям поменяли категорию. О максимуме — исключении Медведевых из списка на раскулачивание — нечего и мечтать.
«Срочно привези моих в коммуну. Раскулачивание. Немедленно!» — с трудом разобрала Парася почерк Степана. Бросила домашние дела, попросила Фроловых присмотреть за Васяткой, кинулась на конюшню, велела запрягать сани. Парасе передался страх мужа, который она верно угадала за его каракулями. Степа ничего не боится, и страх на него могло нагнать только что-то настолько ужасное, что было неподвластно ее воображению. Парася суетилась, обхватив руками живот, — она была беременна, скоро рожать. Страх поселился под сердцем, близехонько к ребенку, и почему-то казалось, что дитя не вынесет испуга, рванет наружу. Не родится, а вырвется, разрывая ее кожу в лохмотья, через пупок укатится прочь. И всю дорогу до Погорелова, свернувшись в санях калачиком, с головой укрывшись дохой, она крепко обнимала живот, уговаривала дитя не паниковать, твердила, что тятя его сильный и умный, он обязательно всех поборет. Вознице, который правил лошадью, чудилось, что Прасковья молится.
К дому Медведевых они подъехали далеко за полночь. Несколько минут колотили в ворота — за ними надрывались собаки. Наконец в оконце вспыхнул свет, потом у ворот раздался голос Еремея Николаевича, спрашивающего, кто пожаловал.
Возница был погореловский и отправился ночевать к родным. Свекор помог снохе войти в дом. Закутанная в длинный тулуп мужа, наступающая на полы и боящаяся отпустить живот, Парася спотыкалась на каждом шагу. Собаки продолжали брехать, разбудили Нюраню, работников и доктора.
— Скорее! Собирайтесь! Запрягайте! Едем в коммуну! — выпалила Парася, как только ее освободили от тулупа.
Для нее приказ мужа, написавшего книжное слово «немедленно», вместо привычного «немедля», означал, что надо торопиться изо всех сил. Но Медведевы и не подумали торопиться.
— С чего это? — спросил Еремей Николаевич.
— Степа велел. Немедленно! Раскулачивание вас.
Нюраня издала насмешливый звук «пф-ф!» и улыбнулась:
— Здравствуй, Парася! В коммуне уже здоровканье отменили?
— Простите! — повинилась Парася. — Всем здравствуйте будьте! Пожалуйста, быстрее! Поехали!
С ней степенно поздоровались.
— Как беременность переносишь? — спросил доктор. Он был уже не пьян, но еще не трезв. — Отеки есть? Почему за живот держишься? Надо осмотреть.
— Я за вами приехала! Говорю же, Степа весточку прислал, пишет — раскулачивание…
— Чего у нас раскулачивать? — подал голос Аким и шумно зевнул.
— Окромя мышей, — поддержал его Федот, — в хозяйстве другого избытка не имеется.
— Вы не понимание! — с отчаянием воскликнула Парася. — Ведь Степа! Он понапрасну не станет… Где Анфиса Ивановна?
— Известно, — пожал плечами Еремей Николаевич и дернул головой в сторону комнаты, где целыми днями валялась на постели жена.
Парася ворвалась к ней без стука:
— Вставайте! Немедленно! Тут такое, а они не верят! Степа записку прислал. Раскулачивание, вас вышлют на Кулай, надо торопиться!
Про Кулай Парася от себя добавила, но ведь было известно, куда омских кулаков ссылают — в места, про которые рассказывали такие страхи, что верилось с трудом.
— Не ори! — подала голос Анфиса Ивановна. — Научилась хайлать, как я погляжу.
Она не видела невестку с лета, но говорила так, словно расстались завечор, и власть ее, Анфисы Ивановны, над Парасей нисколько не ослабла.
— Здравствуйте вам! — пробормотала Парася, снова почувствовавшая себя запуганным воробьем, над которым кружит коршун.
Анфиса Ивановна села на кровати:
— Чуни подай!
Парасе пришлось отпустить живот, нашарить в темноте на полу короткие валенки, натянуть их на ноги свекрови.
— Пошли! — поднялась Анфиса Ивановна.
«Одетая спала, — подумала Парася. — Раньше никогда такого бы себе не позволила».
Анфиса Ивановна вышла в горницу, села на стул под образами. Выглядела она помято: лицо в отпечатках подушки, криво завязанный плат, из-под которого торчат седые спутанные волосы, несвежая одежда. Но смотрела в точности как раньше — обводила всех по очереди внимательным, колючим, все замечающим взором. Сквозь неопрятную, заспанную старуху на волю как бы пробивалась прежняя Анфиса Ивановна, чистотка и генеральша.
— Говори! — велела она Парасе. — Чего живот держишь? Не убегёт. Ну?
— Дык Степа, — растерялась Парася, покорно опустившая руки по швам, — записку прислал мне. Мол, срочно вас увозить к нам в коммуну, потому как идет кампания раскулачивания парательно-лельно… однова с коллективизацией! А у врагов-кулаков забирают все имущество, высылают семейно в Васюганский край, а там, говорят…
— Это он все тебе написал? — перебила Анфиса Ивановна.
— Нет, он кратко…
— Где записка?
Парася вытащила бумажку из кармана и положила перед свекровью. Та молча протянула руку в сторону. Нюраня подхватилась, вытащила из ящика буфета очки и вложила в ладонь матери.
Анфиса Ивановна читала одну строчку долго. Вернее, прочитала быстро, а размышляла продолжительное время. Так же, как и Парасе, ей стало ясно, что сын в большой тревоге и в страхе.
— Еремей, собирайся, бери Нюраню и уезжай! Доктор, Аким и Федот тоже прочь со двора, — велела Анфиса Ивановна.
— В коммуну? — спросила Парася.
— Нет! — отрезала Анфиса Ивановна.
— Вот ышшо! Никуда я не поеду! — воспротивилась Нюраня, для которой внезапное расставание с Максимкой было хуже острого ножа в сердце.
— Меня гонят? — дернул бороденкой Василий Кузьмич. — Но позвольте! Я тут не из милости, то есть не то чтобы…
— Я с тобой останусь, хозяйка, — сказал Аким.
— Ага, с тобой, — кивнул Федот.
Прежде покорное, войско за время фактического отсутствия командования забыло, как надо подчиняться генералу — быстро и беспрекословно. В безвластии это войско собственного ума не приобрело, а слушаться разучилось.
Анфиса встала, заправила под плат выбившиеся волосы, выпрямилась, сколько позволял окаменевший хребет, шеей хрустнула, повращав головой, и принялась кричать. Горло ее, от ора отвыкшее, извергало хриплые вопли: