– Че ты орешь, гнида? – рожа стрелка была помятой, как после сна на горохе. – Арматуры отведать захотел?
– Боец, – взмолился я. – Выслушай, брат. Мне надо поговорить с отцом Никодимом…
– А с хуем тебе не надо поговорить?
– Постой, брат. Я друг главы ОСОБи, однажды спас ему жизнь, он не откажет. Передай.
Дверь стала медленно затворяться.
– Я заплачу тебе! – заорал я.
Дверь с лязгом закрылась.
– Ничего, скоро он принесет еду, и тогда я попробую еще раз.
Марина с презрением посмотрела на меня.
– Чего ты? – от бессилия я разозлился. – Вчера ты как будто была готова достойно умереть вместе. Или жалеешь, что не приняла предложение Киркорова?
– Пошел ты.
Марина снова отвернулась к стене, чтобы пролежать так до самого вечера.
Вечером стрелок принес жратву, и я не заговорил с ним. Молча принял миску. Марина из своей ниши сверкала глазами и тоже молчала, пережевывая тварку.
Когда стрелок забрал посуду и направился к двери, нестерпимо, до дрожи, захотелось крикнуть: «Постой!», но я не крикнул, провожая взглядом нашу последнюю надежду на спасение. Погас свет, хлопнула дверь. Вот и все. Дальше – только ночь и казнь.
– Упрямый осел, – раздался в темноте голос Марины (в нем не было злости – только усталость).
Да, Марина. Я знаю.
Она снова заплакала, и я от бессилия снова прикусил свою руку.
Боль снимает боль. Одна боль убивает другую.
Кап-кап. Я представил, как ржавые капли разбиваются о камень. Одна капля, другая, третья… Дыхание Марины ровное, тихое: спит. Кап-кап. В окошке – несколько колючих морозных звездочек: значит, ночь. Капля набухает где-то на потолке, становясь все грузнее, наконец, срывается, ударяется о пол – кап! – разлетается на мельчайшие брызги. Тьма, ни зги не видно, но я-то знаю, что так оно и есть.
Киркоров стоит перед вальяжно развалившимся в кресле отцом Никодимом. На одном глазу певца Армии – черная повязка, на другом – нарост запекшейся крови. У отца Никодима почему-то нет бороды, и он одет в халат сотрудника ЯДИ прикрытия.
– Ты просрал испытание, непретендент. Стрелком тебе не бывать.
– Ваш крест, я не за тем пришел к вам. У меня есть информация, которая может вас заинтересовать.
– Едва ли.
– Это касается возрожденцев.
Лицо отца Никодима вытягивается, становится серьезным.
Муть обволакивает говорящих, слышен только голос Киркорова:
– Я вижу всполохи, ваш крест. Они кричат мне, что я люблю петь, люблю славу. И это правда. Резервация не вытравила из меня певца. Позвольте мне служить вам, служить Армии тем, что я умею лучше всего.
Малышка, я твоя мышка,
Летучая мышка
И я тебя съем.
Счастье, зайка моя,
Лишь передышка
Единственная моя.
Пение Киркорова невыносимо. Замолчи.
– Андрей.
Светом отраженная,
Я твой зайчик.
– Андрей!
В тонком лунном сиянии – пятно лица. Широкого, как заходящее солнце.
– Шрам!
Гиганту-игроку, казалось, было тесно в промежутке между моей камерой и камерой Марины.
Виднеющаяся из-под прорванной кофты мускулистая волосатая грудь тяжело вздымалась, в уголках губ и на клочковатой бороде – засохшая слюна. Глаза Шрама блестели.
– Андрей, я за тобой, – прошептал он.
Испуганно вскрикнула Марина.
Гигант, вздрогнув, обернулся.
– Марина, это Шрам, – поспешно сказал я. – Он пришел спасти нас. Шрам, ключи у караульного.
– Хрен с ними, с ключами.
Игрок ухватился двумя руками за прутья решетки. На толстой, как ствол дерева, шее вздулись извилистые вены.
Металл поддался богатырской силе, лязгнув, переломился. Я поспешил скользнуть в образовавшуюся в решетке щель. Дьявол подери – свобода!
– Скорее, – поторопил я, и Шрам вцепился в решетку Марины. Девушка смотрела на него во все глаза. Ну, еще бы, – такого молодца не каждый день увидишь.
Освобождение Марины стоило Шраму больших усилий. Казалось, ржавые прутья вонзились в ладони, но гигант не замечал боли.
Шрам заскрипел зубами, свитер трещал на его спине. Лязгнуло железо, и один из прутьев покинул паз, оставшись в руках игрока.
– Живей, Марина.
Я помог ей выбраться из клетки.
– За мной, – бросил Шрам, вытирая ладони о джинсы. Он направился к двери, пригибаясь, чтобы не врезаться в притолоку.
В комнатке охраны горела лампочка, освещая навалившегося на столешницу стрелка. Его голова была свернута могучими руками, направленные в потолок стеклянные глаза отражали свет.
– Постой, Шрам.
Он обернулся. На широком раздвоенном лице – тревога, страх и недовольство.
Быстро обшарив труп стрелка, я снял с него кобуру с пистолетом.
– Теперь пошли.
Ночной морозный воздух, коктейль из снежинок и звезд, хлынул в легкие. До чего приятно! Может, стоило посидеть в застенке, чтобы испытать это?
На узкой улочке изгибались темные спины бараков, над ними чернел административный корпус Второй Базы, башня, где дозревают в теплицах овощи и заседает Лорд-мэр.
Марина прижалась ко мне, я обхватил ее рукой за талию. Выйди сейчас из барака стрелок полюбоваться на звезды либо поссать, – поднимется шум, и мы пропали. Левой рукой я расстегнул кобуру – на всякий случай.
Шрам шагал впереди, поминутно оглядываясь.
За бараками открылась вертолетная площадка. Машины спали, уныло свесив лопасти. Что задумал Шрам? Неужели… Это самоубийство!
Он остановился у одной из машин, огляделся.
Черт, значит, и вправду…
Но я ошибся: Шрам и не думал использовать для побега вертолет.
– Ага!
Кинулся к сугробу, принялся расшвыривать во все стороны снег, подняв маленький буран.
– Ну-тка, подмогните.
Под снегом – канализационный люк, точь-в-точь такой, как тот, через который мы с Мариной когда-то проникли в Резервацию.
Шрам сорвал тяжелую крышку, скомандовал:
– Ну.
Марина, взглянув на меня, скользнула вниз, переступая по железным скобам, впаянным в бетонную стенку. Я – следом.
Когда подошвы ботинок коснулись хлюпнувшего пола, круг света над головой исчез: Шрам задвинул крышку люка.