– Он согласился молчать и никому не рассказывать. И сдержал свое обещание.
– Сложно возлагать подобную обязанность на мальчика, – покачал я головой.
– Сам факт его молчания, бесспорно, свидетельствует о его верности семье, – вставил Винсент.
– Но ваше явление сюда и все это дело, – в голосе Николаса прозвучала гневная нотка, однако он немедленно овладел собой… – все это подвергло мою жену и сына огромному напряжению. И я полагаю, что именно это послужило причиной приступа Дэвида.
Однако потом он взял себя в руки и продолжил:
– Я бы попросил вас в порядке милосердия не сообщать об этом в Опекунский суд и не раскрывать наш секрет в Лондоне.
Я внимательно посмотрел на него. На лице Хоббея читалось тихое отчаяние. Губы его на мгновение дрогнули.
– Мне надо подумать, – ответил я.
Николас и Дирик переглянулись, и мастер Хоббей вздохнул:
– Мне пора идти, необходимо отдать еще несколько распоряжений в отношении охоты.
– Вы по-прежнему уверены в том, что эти приготовления разумны? – спросил мой оппонент.
– Да. Я не склоню головы, – отозвался хозяин с долей прежней твердости. – Я встречу моих гостей. И вы, Винсент, должны присутствовать, как подобает моему адвокату. Мастер Шардлейк, – повернулся он ко мне, – а вы примете участие в охоте?
Я помедлил, сознавая, что имею дело с пересмотром тактики, попыткой задобрить меня. Но потом кивнул:
– Благодарю вас. Охота избавит мои члены от скованности, которую я ощущаю после дней, отданных верховой езде.
Николас встал. Он казался предельно уставшим.
– Возьмите с собой своего клерка, если он захочет, – предложил он. – A после охоты прибудут сэр Квинтин и его сын. Мне следует оказать им подобающее гостеприимство.
Вернувшись в отведенную мне комнату, я тяжело опустился на постель. Следует ли мне сообщать о болезни Дэвида Сиротскому суду? Я не имел желания делать это. Но в какой мере жизнь в этой тесной семье при таком секрете повлияла на Хью? Через некоторое время, после новых раздумий, я вышел в коридор и постучал в дверь комнаты Кертиса.
Он открыл ее почти сразу:
– Мастер Шардлейк, входите.
Я последовал за ним в его уютную комнату. В ней было темно – полуприкрытые ставни не пропускали внутрь яркий дневной свет. На столе лежала открытая книга, «Утопия» Томаса Мора.
– Решили дать Томасу Мору еще один шанс? – спросил я.
– Да, вчера вечером. Увы, мастер Шардлейк, я по-прежнему считаю его фантазером. A Сэм Фиверйир говорил, что, будучи лордом-канцлером, он сжег многих добрых людей, посчитав их еретиками.
– Да, это так.
– Тогда какое он имеет право клеймить ужасы войны?
Я подумал, что из этого юноши мог бы получиться настоящий ученый, но вслух сказал другое:
– Фиверйир исчез.
Подойдя к окну, юноша посмотрел наружу сквозь ставни:
– Да, я привык видеть эту странную маленькую физиономию. Мне сказали, что мастер Дирик отослал его назад в Лондон.
– Очевидно, по срочному делу. Он уехал сегодня утром. – Чуть помедлив, я добавил: – Я видел, как он бежал вчера вечером по лужайке.
Хью повернулся ко мне, но лицо его оставалось бесстрастным:
– Мастер Дирик позвал его.
– Я не слышал никакого зова. Но кто-то, как я слышал, воскликнул: «Нет!»
– Вы ослышались, сэр. Мастер Дирик вышел из дома и позвал его. Зов хозяина всегда заставлял бедного Сэма нестись сломя голову. – Взгляд голубых с зеленью глаз обратился ко мне: – Так вы явились ко мне именно поэтому?
– Нет.
– Сомневаюсь.
– Секрет Дэвида теперь известен всем.
– Мне очень жаль.
– Мастер Хоббей сообщил мне, что о его состоянии вам с сестрой стало известно вскоре после того, как вы поселились у Хоббеев.
Мой собеседник опустился на постель и посмотрел на меня:
– Однажды днем, вскоре после того, как мы переехали к Хоббеям, мы с Дэвидом и Эммой занимались с мастером Кафхиллом. Он рассердился на Дэвида, который не выполнил задание учителя, и пригрозил, что расскажет об этом его отцу. Дэвид велел ему идти и проделать нечто отвратительное с овцой. После чего вдруг свалился со стула, начал трястись, и на губах у него выступила пена, как это было сегодня. Мы с Эммой испугались, так как решили, что Бог покарал его за плохие слова. Тогда мы еще верили в плохие слова, – добавил он с горькой полуулыбкой. – Однако мастер Кафхилл распознал симптомы. Он уложил Дэвида и удержал его язык линейкой, как это сегодня сделал Фальстоу ножнами кинжала.
– И родители Дэвида заставили вас с сестрой хранить эту тайну?
– Они попросили нас, – ответил молодой человек бесстрастным голосом.
– Итак, вы не любите их как родных? Никого-никого… – заметил я.
Длинное изуродованное лицо Хью чуть дернулось, и какое-то мгновение он опять сделался похожим на ребенка. Затем самообладание вернулось к нему, и юноша посмотрел на меня.
– Невзирая на все, – проговорил он негромко, – они потратили несколько месяцев на уговоры, принуждая сестру дать согласие на брак с Дэвидом. Невзирая на его падучую, невзирая на грубость и глупость.
– Дэвид не нравился Эмме?
– Она презирала его. Хотя сестре едва исполнилось тринадцать лет, он лез ей под юбку. – Лицо Кертиса потемнело. – Я ударил его за это, и мастер Кафхилл принял нашу сторону. Он сказал нам, что Эмма может отказаться выйти замуж за Дэвида. Она может обратиться в Сиротский суд и сообщить там, что Дэвид нездоров телом.
– Совершенно верно. Это так называемое насилие над подопечным, – проговорил я. – Но мастер Хоббей все еще хотел связать ее долю земель вашего отца с собственными землями.
– У нас с Эммой были свои планы. – В голосе Хью слышался гнев. – Если бы мастер и мистрис Хоббей продолжили настаивать на своем, мы пригрозили бы обратиться в этот их самый драгоценный Опекунский суд. Мастер Кафхилл читал закон, он сказал нам, что если мальчики не могут избавиться от опеки до двадцати одного года, то девочки могут унаследовать свои земли в четырнадцать лет.
– Да, если не дадут согласия на приемлемый брак.
– Приемлемый брак. Мы намеревались подождать еще несколько месяцев, пока Эмме исполнится четырнадцать лет, после чего мы взяли бы ее земли, продали их и вместе убежали.
– А вы рассказывали мастеру Кафхиллу о своих планах?
– Нет. Наверное, нам стоило бы довериться ему, – печально проговорил Кертис.
– Дело оказалось бы сложным. Вы не смогли бы обойтись без адвоката.
Хью издал высокий и горький смешок, настороживший меня: