Ей помнились развевающиеся над комбайнами флаги, смеющиеся лица комбайнеров – скорее, советская пропаганда, чем американская действительность, однако и несколько флагов над комбайнами Среднего Запада картину не портили, а лиц комбайнеров из машины не разглядеть. Мы ехали так часами, комбайны появлялись то и дело, порой целыми шеренгами, но чаще это были одинокие громадины, и все они оказывались украшены флагами.
Мы ночевали в мотелях. В номерах, неизменно просторных, стояли две кровати, под самым потолком висел привинченный к стене телевизор, в холле стоял автомат с кока-колой, спрайтом и кубиками льда; перед сном мы лежали в кроватях, пили пиво, ели купленные в последнем городке чипсы и смотрели телевизор.
– Меня волновала мысль, что нас ждет в Сан-Франциско и как мы там устроимся. Я решил поговорить об этом, но ты отмахнулась; тебе не хотелось все планировать заранее, будь что будет. Видимо, ты считала меня довольно мелочным, тогда почему ты вышла замуж за педанта?
Она опять странно посмотрела на меня.
– Не думай, будто я ревную. Просто мне интересно, почему ты поступала именно так, а не иначе. Или я задаю слишком много вопросов? Ведь ты же хотела, чтобы я побольше спрашивал.
– Нет, вопросов не слишком много. Хельмут был похож на ГДР. Меня успокаивала его надежность, забота, даже опека. А каким я тебя считала, уже не помню. Ты мелочен?
Что за вопрос! Я ко всему отношусь серьезно, иногда, пожалуй, чересчур серьезно, во всем люблю точность, возможно чересчур. Я не понимаю, почему люди реагируют на сложные ситуации излишне эмоционально, вместо того чтобы искать рациональное решение проблемы, и считаю, что чаще всего люди спотыкаются именно о мелочь и терпят неудачи именно из-за мелочей. Но я не считаю себя особенно хитроумным, злопамятным или скаредным. А мелочным? Даже смешно.
Вопрос остался без ответа, теперь мы ехали через Скалистые горы, видели густые леса, спокойные и шумные реки, срывающиеся с высоких скал водопады, которые издали кажутся серебряной нитью, а вблизи оглушают грохочущими потоками воды, видели заснеженные вершины, быструю смену погоды, грозовые раскаты, эхо которых гуляет по горам как отзвук далекой канонады. Мне мечталось спасти Ирену от медведя, но медведи нам не попадались, к тому же непонятно, как бы я сумел это сделать. Зато на стоянке мы подобрали потерянную или брошенную собаку, черную псину с белыми пятнами на морде, груди и лапах, пугливую и доверчивую одновременно; собака бегала за нами, кружила и прыгала у ног. Когда мы поехали дальше, опустив стекла, и Ирена выставила ноги наружу, собака, высунув голову из окна машины, жадно принюхивалась к встречному ветру.
– Как звали собаку?
– Не знаю. Придумай сама.
– Кобель или сучка?
– Сучка.
Ирена заснула, не успев придумать кличку. Смеркалось, но жара не спадала – иссушающая, палящая жара, в которую мы засыпали и просыпались на протяжении уже нескольких дней. Я открыл банку помидоров и приготовил гаспачо, Ирена съела несколько ложечек и снова заснула. Я не стал уводить ее с балкона, перенес сюда и свой матрас. Здесь было прохладней, чем в доме, и дышалось легче.
Проснувшись ночью, я стал вспоминать. В своем рассказе я описал собаку, которую однажды привели домой мои дети. Они подобрали ее на спортплощадке, где после школы встречались с друзьями. Собака была ничейной; во всяком случае, на ней не было ошейника с жетоном. Дети привязались к ней. Общительная собака: жене нравилось сидеть на диване, чтобы собака лежала рядом, положив голову ей на колени; жена сравнивала ее с ласковым теплым клубочком. Я тогда не позволил оставить собаку. Меня раздражала грязь, которую она таскала в дом, и беспорядок, который учиняли дети, играя с ней, не говоря уж об испорченном бидермейеровском диване, обмусоленном и изгрызенном собакой. Не прельщала меня и перспектива выгуливать собаку, когда дети утратят к ней интерес. На исчезновение собаки никто не пожаловался.
Я всегда считал себя великодушным мужем и отцом. Жене дома я во всем помогал, и у нее была своя машина; дети имели все необходимое для развития, даже если просили что-то, чем потом не пользовались. Может, я порой мелочился? Почему я решил, что дети потеряют интерес к собаке? Почему думал, что не причиню боль жене и детям своим запретом? Может, они не пожаловались, потому что мы в семье вообще мало разговаривали? Что еще осталось у нас невысказанным?
Мне вспомнилась авария, в которую попала жена. Я лежал на спине, скрестив руки под головой, и смотрел в небо. По австралийскому и новозеландскому флагу я знал, как выглядит Южный Крест, поискал созвездие, но не нашел его. Млечный Путь напомнил о матери; память почти совсем не сохранила ее, но я знал, что при родах ей сделали кесарево сечение и она не кормила меня грудью, потому что тогда врачи после кесарева сечения не рекомендовали кормить грудью. На небе появилась светлая точка; какое-то время я следил за ней, а потом уснул.
11
Ирене понравилась поездка от Скалистых гор до тихоокеанского побережья. Яркий свет, сухая бурая трава, отливающая золотом в лучах утреннего и вечернего солнца, фруктовые деревья, высаженные такими аккуратными рядами, что вечером их тень скользила по крыше машины через равные промежутки времени, виноградники, растущие в долинах, а не на горных склонах, названия населенных пунктов, напоминающие об испанцах и русских, которые некогда здесь поселились. Ирена представила себе людей из Севастополя: как они добирались из Крыма до Калифорнии, как основали здесь свой Себáстопол, как холодными ночами между виноградниками топились их печки, как весной здесь розовели цветущие кроны фруктовых деревьев. На подъезде к тихоокеанскому побережью мы преодолели последнюю горную гряду, откуда увидели висевший в долинах и над океаном туман, такой густой, будто солнце никогда не сможет его рассеять. Было позднее утро, мы сидели на бурой траве, собака улеглась у наших ног; мы пили красное вино, которым запаслись в винных погребках во время поездки. Усталые, мы дремали, потом заснули, а когда проснулись, туман исчез и над океаном засияло полуденное солнце.
– Я лежал не шевелясь. Во сне ты повернулась и положила руку мне на грудь.
Ирена улыбнулась:
– Ты смелеешь.
– Это ты положила мне руку на грудь, а не я тебе.
Она рассмеялась:
– Ладно, а что потом?
– Ты проснулась, на мгновение задержала руку у меня на груди, затем выпрямилась и засмотрелась на океан. Я тоже выпрямился, и ты прижалась ко мне плечом.
– Что ты чувствовал, когда моя рука лежала у тебя на груди и я касалась тебя плечом?
Ох уж эти женщины, им всегда нужно услышать, что ты чувствуешь! Причем именно услышать – просто понять недостаточно. Это как в армии, где недостаточно, чтобы ты точно исполнял приказ, надо еще, чтобы ты каждое утро выходил на построение и демонстрировал верность воинскому долгу. Ритуалы преданности и верности, которыми я не баловал жену, поэтому через некоторое время она отказалась от них. Перестала спрашивать, что я чувствую.