– Расскажи, что было бы, если бы мы встретились еще студентами.
– Как же мы могли встретиться еще студентами? Ты увлекалась политикой, тебя окружали поклонники, приглашали на вернисажи и вечеринки, вскоре ты вышла замуж, а я лишь торчал на лекциях и семинарах, остальное время просиживал в библиотеке.
– Но представь себе, что мы могли бы встретиться… Ты бывал в «Пещере»?»
– Нет.
– Но ты знаешь этот клуб и где он находился?
– Хорошо, пусть будет так: в десять вечера я шел из библиотеки не домой, а в «Пещеру», клубный ресторанчик на двух подвальных этажах. Наверху бар, столы и стулья, внизу прокуренное помещение с танцплощадкой и маленьким подиумом, на котором несколько молодых людей играли джаз. Музыка без мелодий, так называемый свободный джаз. Вся публика в черном: черные юбки, черные свитера, черные куртки. Экзистенциализм? Отсюда же небрежность движений, с которой люди садились или вставали, подносили зажигалку к сигарете, поднимали бокалы и осушали их? Поэтому мужчины с таким безразличием поглядывали на красивых женщин, а женщины смотрели на мужчин, словно те надоели им? Оглядевшись по сторонам, я…
Ирена расхохоталась:
– Откуда у тебя эти шаблоны в духе «новой волны»? В конце шестидесятых уже никто не ходил в черном, девушкам хотелось наверстать упущенное за то время, пока они были провинциальными гимназистками, а парни старались произвести на нас впечатление разговорами о «критической теории» и «революционной практике». Неужели все это прошло мимо тебя?
– Я же сказал, что, кроме учебы, меня ничего не интересовало.
– А позднее тебя не интересовало ничего, кроме работы? Ты поступил в юридическую фирму, стал ее совладельцем, старался ее расширить?
– Не понимаю, чего ты от меня хочешь?
– Ничего не хочу. – Она обняла меня. – Просто стараюсь представить себе твою жизнь. Твою жизнь взаперти. Наверное, живущий взаперти неизбежно видит внешний мир таким шаблонным.
Я не знал, что ей ответить. По работе я часто бывал за границей и старался там смотреть на жизнь открытыми глазами. Дома я регулярно читаю две газеты, особенно разделы экономики и финансов, а еще – политики и культуры. Я информирован о событиях в мире лучше, чем большинство людей. Разве моя неосведомленность о студенческой моде конца шестидесятых означает жизнь взаперти?
Почувствовав легкое сопротивление, она обняла меня покрепче:
– Ты навещал детей, когда они учились в университете? Ходил с ними в пивнушку или на вечеринки?
– Детей, когда им исполнялось четырнадцать, мы отправляли в Англию, в интернат, там они сначала учились в школе, потом в университете. Я был в Кембридже на выпускных торжествах, которые проводятся с большой помпезностью и солидностью. А еще приезжал на традиционную регату, когда мой младший сын на восьмерке выиграл у Оксфорда.
– Вы часто видитесь?
– Дети остались в Англии. Старшая дочь и средний сын работают адвокатами, младший обзавелся собственной фирмой, которая занимается программным обеспечением. Я навещал их, когда рождались внуки или когда все трое устраивали совместные праздники. Я не хочу им докучать.
Ирена медленно и осторожно погладила меня по спине:
– Мой дурачок, ты все хочешь делать правильно. – Она повторила это нежно и печально: – Мой дурачок.
Я опять не понял, что она имеет в виду. Я заплакал, сам не знаю, почему вообще и почему именно сейчас. Мне было неловко, я чувствовал, что я смешон, но ничего не мог с собой поделать. Я затосковал по моим детям, но не по тем, которые сейчас живут в Англии, а по подросткам, чей переходный возраст, школьные проблемы и конфликты, дружбы, влюбленности и первую любовь, трудный выбор будущей профессии мне не довелось пережить вместе с ними. Когда в те годы я встречал детей в аэропорту, они ехали не домой, чтобы побыть у нас на каникулах, а почти сразу же отправлялись на языковые курсы или в спортивный лагерь. Дети никогда на это не жаловались, но вот теперь мне стало их жаль. Мне стало жаль и себя, я плакал о себе так же, как плакал о них и о моей жене, которая всегда возражала против их учебы в Англии. Считал ли я тогда впрямь, что так будет лучше для детей? Или решил, что без детей будет лучше и проще мне?
– Поплачь! – Ирена продолжала гладить меня по спине. – Поплачь. Все будет хорошо.
Я вновь не понял, что она имеет в виду, но почувствовал: она хочет утешить меня, и ее жалость смешалась с моими угрызениями совести и одновременно с жалостью к себе, образовав единую пелену, которая окутала меня; под ее покровом я заснул, продолжая плакать.
15
– Похоже, это будет последняя прогулка, – сказала Ирена следующим утром. – Мне хочется еще раз спуститься по лестнице на берег.
Когда мы спускались – она, держась одной рукой за перила, другой опираясь на мое плечо, – я тоже понял, что прогулка будет последней. Она останавливалась на каждой ступеньке, собиралась с силами для следующего шага, затем ставила правую ногу, всегда сначала правую, потом левую на следующую ступеньку и опять останавливалась, чтобы вновь собраться с силами. Она тяжело дышала, не могла говорить, иногда поглядывала на меня с усталой, извиняющейся или иронической улыбкой: «Вот какой я теперь стала».
Я опять был готов расплакаться. Что произошло со мной вчера вечером и что происходит сегодня? Когда мы с Иреной обрели друг друга, было ясно, что это ненадолго. Однако эта правда существовала где-то вовне, а не между нами. А между нами происходило так много, сохранялось столько жизни, столько обещаний. На длинном пути вниз по лестнице стала очевидной краткость отпущенного нам времени, и сознание этого было для меня невыносимым. Я всегда считал, что мне никто не нужен, а если уж нужен, то, видимо, только для счастья, но не для выживания, – и я ведь выжил один. А теперь я не знал, как буду жить без Ирены, как смогу без нее изменить свои отношения с детьми, иначе устроить свою работу, заново наладить собственную жизнь, как буду засыпать и просыпаться без нее.
Но я не расплакался, а помог Ирене спуститься вниз, медленно, шаг за шагом, ступенька за ступенькой, будто делаю самое обычное дело. На одной ступеньке она долго переводила дух, только потом сумела сказать:
– Ты говорил, что английские юридические фирмы скупают немецких конкурентов. Почему бы тебе вместе со старшими детьми не открыть в Англии филиал твоей фирмы? – (Я подумал об отчужденности между мной и детьми.) – Недаром же они выбрали твою профессию.
Через несколько ступенек она вновь остановилась:
– Насчет моей дочери… Решай сам, рассказывать ей обо мне или нет. Я не хочу, чтобы ты растревожил ее. Сделай для нее доброе дело. Если для этого лучше вообще ничего не делать, просто оставь ее в покое.
Наконец мы одолели лестницу.
– До чего красиво! – сказала она, стоя босыми ногами в воде.
Вокруг действительно было красиво – теплая вода, слепящая гладь моря, ее прозрачность, на несколько метров в глубину можно было разглядеть дно, гальку, водоросли и рыбок, а над головой – утренняя синева неба, еще без знойного марева. Прильнув ко мне, Ирена оглядывалась вокруг, отдыхала.