Кошечка подросла и стала очень красивой черной кошкой. Стас и папа звали ее Вилкой; отчасти потому, что так было проще, а еще, пожалуй, в отместку – из всех членов семьи Виолетта признавала только маму. Причем, мама говорила, что все происходит наоборот: это кошка обижается на папу и Стаса за дурацкое прозвище, потому и относится к ним безразлично.
Зато накануне дня, когда со Стасом произошло несчастье, Вилка повела себя странно: она так и ластилась к нему, так и терлась о его ноги, точнее, об одну – правую. Но тогда никто не придал этому особого значения, поудивлялись слегка, да и только. А самому Стасу в тот день вообще было не до кошки – ему наконец-то купили компьютер!
Папа обещал еще в прошлом году, что купит его сыну, когда тот будет учиться в восьмом классе, и Стас предположил, что родители приурочат эту покупку к его четырнадцатилетию в ноябре. Вышло же еще лучше! Так, по крайней мере, думал Стас в тот радостный вечер. На самом же деле компьютер и стал одной из причин случившейся с ним беды.
Рассуждая здраво, Стас, конечно, понимал, что виноват во всем лишь он сам, его разболтанность и невнимательность. Но уж очень он торопился на следующий день из школы, чтобы засесть поскорей за новенький, волнующе и остро пахнущий свежим пластиком монитор. Так торопился, что тащиться до перехода показалось ему досадной и напрасной тратой времени. И даже покрутить как следует головой, когда перебегал дорогу, он не удосужился – все мысли были заняты компьютером.
Что ж, теперь ему эту голову и вовсе не повернуть полностью: мешают и боль, и воткнутые повсюду трубочки, а что-либо перебегать и вообще бегать ему теперь однозначно придется не скоро…
Самого удара Стас не почувствовал, услышал лишь визг тормозов, а в следующее мгновение мир исчез, словно его выключили. Но еще через мгновение снова включили. Только вокруг уже не было того мира, к которому привык Стас. Там, где он очутился, был один свет – яркий-яркий и очень добрый и теплый. Стас купался в нем, будто в море. Но уж очень недолго. Скоро он почувствовал, что не может пошевелиться, что ему очень больно, и он даже заплакал оттого, что не удалось остаться в той теплой, яркой доброте.
И хотя Стасу показалось, что все случилось быстро: визг тормозов – добрый свет – боль, на самом деле, как признались ему потом папа с мамой, он провел без сознания пять дней. А боль… с одной стороны, даже хорошо, что она была, ведь это означало, что он жив. Родители, опасаясь его волновать, не стали рассказывать Стасу, насколько тот близок был к смерти. Но однажды, когда мама и папа думали, что он спит, Стас услышал, как они шептались о том, что доктор, который делал ему операцию, настоящий волшебник, вернул его с того света. Стас этому вовсе не удивился, ведь он и правда побывал на каком-то другом свете, где было удивительно хорошо и тепло. Гораздо лучше, чем здесь, где у него так сильно болели голова и нога. Та самая, правая, о которую накануне трагедии долго терлась Вилка, будто хотела его предупредить о грядущей беде. «А может, и правда хотела?» – подумал Стас, но сам же себе и ответил, что все это ерунда, обычное совпадение, ничего подобного попросту не бывает. «А как же добрый свет, в котором ты купался? – задал он себе новый вопрос. – Он-то ведь точно был. А это значит…» Что именно это значит, Стас додумать не успел, поскольку очень устал и уснул.
Когда он проснулся, была уже ночь. Стас снова закрыл глаза, собираясь спать дальше, но услышал вдруг, что в палате кто-то плачет. Сначала он подумал, что это мама. Стас кое-как сумел повернуть голову, но в тусклом свете фонаря из-за окошка смог разглядеть, что мама спит, свернувшись калачиком на раскладушке. Это потом он узнал, что те пять дней, пока он купался в теплом свете, мама не закрывала глаз. Так что теперь она спала очень крепко. И тогда Стас решил, что плач ему только приснился, или что это ветер шумит с таким звуком. Но только он так подумал, как рядом опять кто-то всхлипнул. Но как-то странно, очень тихо и шелестяво, будто и правда ветер решил поиграть с листьями. Из-за гипса и всяких воткнутых в него трубочек, Стасу было не повернуться, и он тихонечко позвал:
– Эй! Тут кто-то есть?
– Ес-с-сть… – прошелестел в ответ листьями ветер. Или все же не ветер?
Стасу вдруг стало холодно. Он даже забыл про боль. Хотелось позвать маму, но язык не захотел шевелиться.
Он долго лежал, боясь закрыть глаза, и прислушивался. Он и впрямь услышал звуки ветра за окном, услышал глухой отрывистый кашель за стенкой, далекую трель телефона, тихое мамино дыхание… Но это были вовсе не те звуки, что его напугали. Пытаясь убедить себя, что плач и всхлипывание ему все же послышались или приснились, Стас не заметил, как снова заснул.
Ему приснился город, очень похожий на Кошково. И все-таки это было не Кошково, хотя бы потому, что в этом городе не было ни одного современного здания, зато была крепостная стена – высокая, с трехэтажный дом, и почти такая же широкая. Стена начиналась у реки, огибала город и заканчивалась у реки же. А по ту сторону реки, где в «его» Кошкове был Зареченский район, Стас увидел лишь черную, будто выжженную землю. Она простиралась до самой линии горизонта, и казалось, что по ту сторону реки мир погружен в вечную тьму, что там нет не только жизни, но и вообще ничего. Впечатление усиливали низкие темные тучи, повисшие над Заречьем.
Стас невольно поежился и стал пятиться, не находя в себе мужества повернуться спиной к черной пустыне. Казалось, сделай он это, темнота перепрыгнет реку, проглотит его и растворит в своей жути.
Но пятился он недолго, через три-четыре шага споткнулся и упал – плавно и мягко, как и положено во сне. А потом увидел мальчишку, который стоял рядом и тянул ему руку. Стас сжал протянутую ладонь, и мальчишка легко поднял его на ноги, словно Стас весил не больше котенка. А может, этот мальчишка просто был очень сильный, тем более что и одет он был, словно воин – древний воин, – в серые штаны из грубой ткани и кольчугу, перетянутую кожаным поясом. На ногах у «воина» были добротные с виду сапоги, а вот шлема, против ожидания, у странного парня не было; его длинные светлые кудри свободно развевались на легком ветру. Если бы не эта «повышенная волосатость», мальчишку было бы легко принять за самого Стаса – он был одного с ним роста, такой же курносый, широкоскулый, и сероглазый. Собственно, и у самого Стаса, волосы тоже были светлыми, только гораздо короче.
С полминуты мальчишки рассматривали друг друга, а когда Стас открыл рот для первого вопроса, он заморгал и проснулся.
Стас провел в реанимационной палате еще пять дней, а потом, когда боль поутихла и дела его, как сказал доктор, пошли на поправку, его перевели в обычную палату, где лежали двое взрослых мужчин, тоже с загипсованными ногами, но уже передвигающихся с помощью костылей.
Потянулись утомительные и тоскливые больничные дни. Перевязки, капельницы, уколы прямо-таки замучили Стаса. Но еще, пожалуй, мучительней, были вынужденная неподвижность и тоска по дому. Даже в школу Стас побежал бы сейчас вприпрыжку, с огромным удовольствием! Сердце его порой сжимала такая грусть, что он бы, пожалуй, заплакал, лежи в палате один. Правда, соседям Стаса и так не было до него дела. Они то играли в шахматы, вытянув ноги в гипсе на табуретах, то шелестели газетами, то попросту спали, сотрясая храпом палату. Но плакать при посторонних Стасу все равно не хотелось. Тем более что до дня рождения оставалось каких-то два месяца, а четырнадцать лет – это уже тот возраст, когда плакать парню недопустимо в принципе. Так, во всяком случае, думал сам Стас. Пора было к этому привыкать и закаливать волю. Благо что и времени было для этого достаточно, и текущие обстоятельства способствовали подобной закалке как нельзя лучше.