– Только простаки берутся утверждать, что там все так просто, – говорил тогда Вик. – И что они принесли? Ничего. С их хабара даже номер в мотеле не оплатишь. Воздух там как лярд. Он пахнет кодом. Видишь что-нибудь, нарушаешь правила – бум, смерть. Хуже чем смерть. Никогда ничего там не подбирай. Не позволяй никому себя подобрать.
Словно в подтверждение этих слов, а может, оттеняя их, умирающие объявления выпорхнули из полного слизи подвала и увязались за ним, соблазняя полуоформленными обещаниями, которые никто бы не принял всерьез и не исполнил.
Секс-препараты почти задаром…
99 % вероятности успеха выкройки…
Ограниченное предложение, торопитесь…
Они напоминали бегающих в прибое собак, незапомненные воспоминания, места, которые не суждено посетить дважды. Самые целеустремленные следовали за ним целыми сутками, принимая форму маленьких цветастых китайских фонариков или, реже, рисунков маленьких цветастых китайских фонариков, зависших в воздухе сразу за его левым плечом. Они быстро сдыхали. Вскоре осталось только одно. Такие элегантные часики, – проинформировало оно, – дарят лишь самым великолепным из женщин. – И: – Сегодня же получите свой ДЕПЛОМ. Можно ли считать, что он его подобрал? Сыщик не знал ответа. Он лишился ассистентки. Потерял машину. Потерял все связи с обычным миром. Взамен Зона наделила его призрачной спутницей, хилой, но очень настойчивой. Он пока не понимал, чего та потребует взамен. Лежа ночами в полудреме на берегу мелкого потока, он приучился находить успокоение в простой мелодии мелькавшей вокруг рекламы; он проникся к ней столь же простой привязанностью.
* * *
Может, это дочь?
Однажды поздним вечером, спустя восемь недель после того, как Вик Серотонин и Лэнс Эшманн исчезли в Зоне, Эдит Бонавентура втиснулась в костюм, который носила в семнадцать лет, и потащилась к воротам некорпоративного космопорта Саудади. Там она поставила на цементный тротуар футляр с аккордеоном, вытащила инструмент и начала играть. Вокруг подвижными небоскребами высились корабли всех круизных линий, уходя стертыми, обожженными корпусами к облакам. Ночь выдалась туманная, моросило. Светили размытые белые шары портовых галогенок, скользкую черную мостовую нарезали колеса рикш. Костюм Эдит – ярко-мареновый, из фальшатласа – ей был впору, хотя и выставлял легкую полноту напоказ. Ее щеки и обнаженные бедра разгорелись от непривычного возбуждения. В кои-то веки Эдит позволила себе бросить отца забавляться его игрушками; если хочет, пусть падает с кровати, а не хочет, пускай сидит и ждет: в этот вечер, сообщила она ему, Эмиль предоставлен сам себе. У всех есть право выбирать.
– Эмиль, если хочешь, смотри, как отбывают туристические корабли, а хочешь, так наблюй на себя. Я пошла в «Мир сегодняшний», подцеплю кого-нибудь.
– Если попадется сговорчивый, вы двое захватите мне бутылку…
– Заметано.
– …а потом тихонько делайте, о чем условились на сдачу.
Эмиль выглядел неплохо; кажется, отошел после инцидента с Виком. Она не знала, зачем врет ему. Она только уверилась, что ей это нужно, нужно сыграть. Она выбрала аккордеон под цвет костюма, с мареновыми металлическими накладками под тонким слоем лака, штампованными хромовыми эмблемами ракет и комет, отражавшими, подобно зеркалам, огни космопорта. Девочкой Эдит не так хотела играть на инструменте, как стать им, свернуться внутри, словно в крошечном дополнительном измерении самой музыки. Она играла «Abandonada». [38] Играла дзен-танго. Старую нью-нуэвскую классику, Анибала Лектора. Она быстро сливалась с ночной тьмой, выглядывала в ней платежеспособных клиентов. Реклама цвета фуксии подлетала к Эдит с проезжавших мимо рикш. Рикши выкрикивали заказы или замирали на миг, непроизвольно вслушиваясь, озадаченные собственной внезапной неподвижностью, выдыхая облачка во влажный воздух. В обе стороны от очереди рикш гостьи с других планет вздрагивали – о, как печальны эти проникновенные мелодии танго, написанные непритязательным, но бесконечно изобретательным языком, как безжалостны их самосбывающиеся пророчества о запутанной, абсурдной и краткой жизни! – и плотнее закутывались в шубки. Но то был кратчайший миг mât de débarquement. Саудади! Само имя, как колокол, бьет по нервам и возвращает к подлинной своей, приятно сложной сути! Поднявшись спозаранку в отправной точке, на новую планету они прибыли ночью, эта моментальная неощутимая перемена их веселила и смущала одновременно, вселяя предвкушение дивной новизны сего мира. Желая это отпраздновать и признать триумф несогласованности над обычным распорядком, они широким жестом бросали деньги в розовое, как лососина, шелковое нутро старого, странного, громоздкого футляра. Иногда ветер взметал банкноты вокруг Эдит вихрем конфетти, а та играла и играла: «Я – это ты», «Мотель Милонгерос», убыстренную версию «Венди дель Муэрте», которую разучила в пилотском баре на Пумаль-Верде. Если честно, она понятия не имела, зачем сюда явилась. Ей было сорок два. Темноволосая широкобедрая плотная женщина, не в силах позволить себе стать той, кем мечтала сделаться в одиннадцать и чей задорный румянец сейчас проступал на ее оливковой коже. Она сфокусировалась, став одной из тех, о ком говорят: «Не вини Эдит. Эдит сама знает, что ей нужно».
Поток рикш усох, и, почувствовав, что на сегодня довольно, Эдит собрала деньги, упаковала инструмент и вдруг содрогнулась под старым мареновым шерстяным пальто.
– Ветра памяти, – ошибочно процитировала она, – тронули угол моей кельи.
По крайней мере, отсюда по закоулкам недалеко до бара «Мир сегодняшний», где светится единственное желтое окошко и уже ни души. Эдит сложила стульчик и пересчитала деньги. Она собрала больше ожидаемого, но меньше, чем представила себе при виде этих богачек в медовых шубках, с макияжем от «Гарварда и Пикосекунды», с дизайнерскими чемоданами «Никки Ривера» из кожи инопланетных зверей.
– Можно мне бутылку «Блэк Харт»? – попросила она бармена, но тут же уточнила: – А впрочем, отчего бы мне и самой не выпить.
– Ты сегодня гуляешь, – заметил бармен.
Потом она спросила, не кажется ли слишком старой для умных татушек. Еще позже, не запомнив его ответа, обнаружила себя на тротуаре перед ателье Дяди Зипа в двух дверях ниже по улице.
Дядя Зип, закройщик геномов, оказался своим собственным хитом. Много лет назад он таинственно исчез в червоточине радиоисточника RX-1, но его ателье, а то и по два-три на планету, до сих пор работали по всему гало. Внутри на стуле, потея от энергичных движений, сидел сам Дядя Зип, толстый клон, похожий на матроса, и, следуя примеру исходного портняжки, покровителя аккордеонистов, играл ночь напролет. Выкройки у него были самоновейшие. Он кроил для ЗВК, для знаменитостей и обычных людей; поговаривали, что и для чужаков тоже. Он был сам себе народ, он обитал везде, вплоть до Ядра. Если на Пляже осталось место для религии, то Дядя Зип мог считаться ее теологом, ибо показывал, как надо меняться и двигаться вперед, презрев штрафы силы тяжести и старомодные обличья. Дядя Зип был вежлив со всеми клиентами и позволял тоскующим прохожим вроде Эдит подолгу глазеть на тысячи новых возможностей, представленных рекламными голограммами витрины, прекраснее новогодних тортов или древних поздравительных открыток, сияющие истинными цветами овода или ядовитой жабы. Ну куда без них! Можно стать Одри Хэпберн из «Римских каникул», восседать принцессой на коленях у Грегори Пека и носить его халаты. Можно стать принцессой Дианой и распевать бронкским соловьем на роковом благотворительном обеде Кеннеди в полупрозрачном платье от Givenchy. Можно исчезнуть из собственной жизни, словно тебя никогда и на свете не было: это в случае, если тебя облагодетельствовали ДНК, наугад стыренной у кого-нибудь из узников орбитальной тюрьмы у Сердца Карла. Можно заделаться наполовину чужаком или, как судачили, полной свиньей. Можно нанести себе самую дешевую умную татуировку (известную как «Пятнадцатидолларовый орел» [39] ) или обзавестись нейронными выкройками, достаточно сложными и убедительными для должности менеджера в секс-индустрии экономики Радиозалива. Что ни выберешь, а будет тебе все новое: это сулил почти призрачный свет из витрины Дяди Зипа. Станешь кем-нибудь еще и улетишь далеко-далеко.