– Этот магазин, – начал Бовуар. Он не хотел говорить, как следователь, но вдруг понял, что не умеет говорить, как кто-либо другой. Это было похоже на татуировку – не стереть. Он улыбнулся и смягчил тон. – У меня есть друг, который заходил сюда. Правда, это было давно. Лет десять или больше. Магазин по-прежнему называется «Ле тан пердю», но менялся ли у него владелец?
– Нет. Ничего не менялось.
И Бовуар мог в это поверить.
– Так, значит, вы и тогда были здесь?
– Я всегда здесь. Это мой магазин. – Пожилой человек поднялся и протянул руку. – Фредерик Гренье.
– Жан Ги Бовуар. Возможно, вы помните моего приятеля. Он продал вам несколько вещей.
– Да? И что это за вещи?
Бовуар отметил, что человек не спросил имени Оливье – он спросил, что за вещи были проданы. Может быть, владельцы магазинов такими и представляют своих клиентов: тот – сосновый стол, эта – люстра. Он и сам так воспринимал подозреваемых: эта – поножовщина, тот – стрелок.
– Он говорил, что продал вам миниатюру.
Бовуар внимательно смотрел на человека, а человек внимательно смотрел на Бовуара.
– Возможно. Вы говорите, это было десять лет назад. Давно. А почему вы спрашиваете?
Обычно Бовуар вытаскивал свое удостоверение полицейского, но сейчас он не вел официального расследования. И готового ответа у него не было.
– Мой друг недавно умер, и его вдова интересуется, продали ли вы эту вещицу. Если нет, она хотела бы ее выкупить. Семья много лет владела этой миниатюрой. Мой друг продал ее, когда ему нужны были деньги, но теперь с деньгами ситуация выправилась.
Бовуар остался доволен собой, хотя и не был особо удивлен. Он все время жил с ложью, слышал каждый день кучу вранья. Так почему бы ему и самому не научиться?
Хозяин магазина посмотрел на него, потом кивнул:
– Такое иногда случается. Вы можете описать эту картину?
– Европейская вещь, очень тонкой работы. Вы вроде бы заплатили ему за нее пять тысяч долларов.
Месье Гренье улыбнулся:
– Теперь я вспомнил. Заплатил я немало, но вещь того стоила. Я редко плачу столько денег за такую маленькую вещь. Очень тонкая работа. Польская, кажется. Но к сожалению, я ее продал. Он потом принес еще несколько вещиц, насколько мне помнится. Резную трость, над которой пришлось немного поработать – она треснула. Я ее отдал моему реставратору, а потом продал. Быстро ушла. Такие вещи хорошо покупаются. Прошу прощения. Кстати, я вспомнил его. Молодой блондин. Вы говорите, что его жена хочет вернуть эту вещь?
Бовуар кивнул.
Хозяин магазина нахмурился:
– Наверное, это большая потеря для его партнера. Насколько я помню, этот человек был геем.
– Да. Я пытался быть деликатным. Вообще-то говоря, я и есть его партнер.
– Сочувствую вашей утрате. Но по крайней мере, вы смогли жениться.
Человек показал на обручальное кольцо Бовуара.
Пора было уходить.
«Вот уж определенно le temps perdu», – думал Бовуар в своей машине, проезжая по Шамплейн-бридж. Ничего существенного не случилось, кроме того, что он сообщил, будто его муж Оливье умер.
Он уже почти доехал до Трех Сосен, когда вспомнил, что беспокоило его после разговора с Оливье. То отсутствующее слово.
Припарковавшись на обочине, он набрал номер телефона тюрьмы, и через какое-то время его соединили с Оливье.
– Люди начнут сплетничать, инспектор.
– И еще как, – сказал Бовуар. – Послушайте, во время суда и следствия вы утверждали, что Отшельник ничего не говорил вам о себе, только что он чех и зовут его Якоб.
– Да.
– Близ Трех Сосен большое чешское сообщество, включая и Парра.
– Да.
– И многие его сокровища родом из Восточной Европы. Чехословакия, Польша, Россия. Вы дали показания, что, по вашему мнению, это все были похищенные Отшельником семейные ценности, переправленные им в Канаду во время той сумятицы, что началась с крушением коммунизма. По вашему мнению, он прятался от соотечественников, людей, которых он ограбил.
– Да.
– И тем не менее сегодня во время нашего разговора вы ни разу не назвали его Якобом. Почему?
Последовала долгая пауза.
– Вы мне не поверите.
– Старший инспектор Гамаш приказал мне верить вам.
– Это большое утешение.
– Послушайте, Оливье, это ваша единственная надежда. Последняя надежда. Я жду от вас правды.
– Его звали не Якоб.
Теперь Бовуар замолчал надолго.
– А как его звали? – спросил он наконец.
– Не знаю.
– Вы опять за свое?
– Вы ведь не поверили мне, когда я в первый раз сказал вам, что не знаю, как его зовут. Вот я и выдумал имя. Похожее на чешское.
Бовуар почти боялся задать следующий вопрос. Но заставил себя:
– А был ли он чехом?
– Нет.
– Прошу прощения?
По примерным подсчетам Гамаша, за последние десять минут он не менее тысячи раз повторил эти или похожие слова. Он подался вперед еще больше, рискуя рухнуть со стула. Но это не помогло – у Кена Хэслама был очень, очень большой дубовый стол.
– Excusez?
Гамаш почувствовал, как его стул балансирует на передних ножках. Он вовремя отпрянул назад. Через пропасть стола мистер Хэслам продолжал говорить или, по крайней мере, шевелить губами.
Бур-бур-бур, убийство, бур-бур-бур, совет. Хэслам смотрел прямо в глаза старшему инспектору Гамашу.
– Что-что?
Обычно Гамаш сосредоточивался на глазах, хотя обращал внимание и на все тело собеседника. Улики появлялись в зашифрованном виде, и телесный язык был одним из таких шифров. Слова нередко несли куда меньше информации. Самые гнусные, злобные, отвратительные люди подчас говорили весьма милые вещи. Но их выдавала чрезмерная слащавость в голосе, легкое мигание, неискренняя улыбка. Или напряженные руки, скрещенные на груди, или сцепленные пальцы с побелевшими костяшками.
Для него было важно не пропустить эти сигналы, и обычно ему удавалось замечать почти все.
Но этот человек привел его в состояние прострации, потому что, кроме рта Хэслама, Гамаш ничего не видел. Он в отчаянии смотрел на него, пытаясь читать по губам.
Кен Хэслам не шептал. Шепот в данной ситуации был бы воспринят Гамашем как желанный крик. Хэслам просто обозначал слова ртом. Может быть, этот человек перенес операцию? Может, у него удалены голосовые связки?
Нет, Гамаш так не думал. Время от времени до него доносилось слово, которое можно было разобрать. Например, «убийство». Это слово Хэслам произносил четко.