И он потянулся к подносу на холодильнике, где лежали очки, лекарства и записная книжка.
— Вот. — И он протянул страничку Андрею.
Андрей переписал номер и посмотрел на старика с сомнением:
— Михаил Николаевич, а вы все номера записываете?
— Почему все? — Старик оскорбленно поглядел поверх очков на Андрея. — Только подозрительные.
— Эта пара показалась вам подозрительной? — удивился Андрей. Он-то про себя уже решил, что незадачливые застрявшие влюбленные к его убийству отношения, увы, не имеют — кровавый, застрявший в грязи рядом с местом преступления маньяк — это сюжет для карикатуры или для юмористической зарисовки. Плюс мнительный пенсионер, записывающий номера в свою шпионскую запискую книжку…
— Показалась! — Савинков весомо кивнул, и Андрей внутренне сморщился, как от кислого, — точно, еще один «санитар леса». — Не она, конечно, — эта пигалица просто испугана была сильно. А вот юноша… Понимаете, он был в прорезиненном плаще, ну, это-то понятно — дождь стеной. А вот резиновые перчатки, как, знаете, у уборщиц — зачем, скажите на милость, ему резиновые перчатки? Под дождем рук не намочить?
Андрей задумчиво кивнул. А старик с трудом сдержал торжествующее хмыканье. Он хотел еще кое-что добавить. Кое-что о том, что ему привиделось в леске напротив, когда он помогал вытаскивать «девятку» из грязи. Но решил промолчать: жалко было портить впечатление, произведенное на капитана с Петровки. Зачем выставлять себя старым маразматиком?
* * *
Она пришла с Запада, а не с Севера, его Королева. С Запада приходит все плохое, так говорит телевизор, вечно включенный у бабки, с Запада веет ветер-духовей, там песок, там камни, люди-камни, люди с каменными сердцами. Бессмысленно их убивать, затупишь ножи, пульки отскочат, как резиновые. Можно переехать на машине, на большой машине — маленькая не раздавит, нет. Никто их не видит, каменных, а Королева — видит. Она все видит, все замечает, говорит ему — молчи, никто не должен знать, и он молчит. А сам знает. Все боятся Королеву, не подходят, и немудрено — она может взглядом растопить, как мороженое, фруктовое, в шуршащей обертке, растечешься по полу — не собрать. А он подошел, он влюбился, а кто б не влюбился? И она не прогнала, не растопила, не побила, не убила, пожалела, прижала к себе, сказала — будем вместе. Но ты должен помочь мне, ты маленький, а на самом деле — сильный. Потихоньку-полегоньку, шажочек за шажочком, станешь мне королем, не бобром, не бобылем, добром мне ответишь — озолочу, привечу. Только надо уничтожить каменного волшебным мечом-кладенцом, и все, много раз ударить, он проникает в мясо, как в масло, вот и все. И все. Я стану свободна, будем жить-поживать, жить-поживать. Чу! Звонок. Он знает, по кабелю бежит, бежит к нему голос его Королевы, он бросается на телефон, как ястреб, как ящер.
— Алло!
— Привет. Ну как?
— Все хорошо, моя Королева.
— Не называй меня Королевой.
— Ладно, моя Королева.
— О господи… — Помолчала. Он затаил дыхание. По проводам ангел пролетел. — Все получилось?
— Все, как ты хотела.
— И архив?
— И архив. Он очень кричал.
— Я не хочу об этом знать. Больше не звони мне. Я сама тебя наберу. Жди.
— Я жду, моя Королева.
«Пи-пи-пи» в трубке. Он свернулся клубком и приготовился ждать. Ждать хоть вечность, пока она растает.
Калифорния — кузница красивых загорелых тел — лидировала по количеству стерилизованных. Большей частью пострадали женщины. Стерилизации запросто могли подвергнуться дамы, которых считали «сексуально озабоченными». Прекрасный способ мести для обиженных мужчин, не правда ли? А женская судьба ломалась навсегда. Но, конечно, вовсе не Штаты стали образцово-показательной страной по созданию здоровой высшей нации. Колесо истории повернулось, идеи Гальтона упали и дали неожиданные по силе и размаху всходы в одной не совсем здоровой голове. Очередной парадокс в этой полной парадоксов истории в том, что двоюродная сестра этого человека страдала шизофренией, а брак родителей был кровосмесительным — мать, Клара, приходилась отцу племянницей. Да и сам отец нашего героя родился от внебрачной связи. Вдобавок роман родителей начался при живой жене: Клара поначалу была служанкой в доме (привет вам, Каллилаки!). Сам же герой бродяжничал, страдал проблемами социальной адаптации, истероидностью и параноидальной психопатией. По критериям отбора того же Гальтона он никогда бы не смог стать гражданином евгенистического государства. И тем не менее именно он предпринял серьезнейшую попытку такое государство создать.
Броня растерянно разглядывала свои пальцы. Вчера их проверяли на «вшивость». Подозревали в том, что они отпечатались в доме у Шварца. Дорого бы она дала, чтобы там были следы ее пребывания. Она чувствовала отсутствие Шварца в своей жизни, как чувствуют отсутствие света. Было не то что темно, но серо. Холодно в белоснежном, столь любимом ею институте, этой дизайнерской шкатулке для научных прорывов. Больше не хотелось генерировать идеи: не хотелось даже подходить к своим измученным мутируемым мышам-монстрам, не хотелось работать. Раньше она торопилась побыстрее провести опыты, проанализировать результат, чтобы прибежать с этими результатами — к нему, поговорить с ним, услышать, как он задумчиво насвистывает, барабаня тонкими музыкальными пальцами по столешнице, чтобы, наконец, улыбнуться своей особой улыбкой, мгновенно освещающей все некрасивое лицо с резкими чертами: «Молодец, Бронислава, — опора бронесостава!» Она ненавидела, когда он ее так называл, но терпела — куда деться?
В первый же день работы, едва узнав ее имя, он спросил, абсолютно по-мальчишески, любопытствующе сощурясь:
— В школе дразнили небось?
Ошарашенная Броня могла только кивнуть. А он потер торжествующе руками:
— Ну и какое прозвище дали?
Броня, помнится, сглотнула, с трудом удержавшись, чтобы не обвести повторным взглядом шварцевский кабинет — как она вообще туда попала? У нее ведь собеседование? В новом престижном Институте генетики, с научным светилом, чьи статьи она изучала с придыханием с карандашом в руке. Она пришла на встречу с гением, а он спрашивает, как ее обзывали в школе?!
— Бронислава-какава, — сказала она наконец, глядя мимо него, на полированную столешницу. — Бронька-шелупонька.
— Скукота, — откинулся он на спинку кресла. — Ладно, что-нибудь придумаем.
И тут же вскочил, протянув ей узкую сухую ладонь. Она непонимающе на него взглянула.
— Поздравляю, — сказал он. — Вы приняты.
Прозвище он и правда ей придумал, и не одно. Они варьировались в зависимости от его настроения и от их общих успехов. Одно обиднее другого, но Броня держалась. Потому что бывали и удачные дни, когда, вытянув длинные ноги в конце дня и затребовав себе чаю, он мог с серьезным видом рассуждать с присутствующим тут же Калужкиным о том, как она схожа с девицами начала XX века.