Умоляю Вас — с той же твердостью, с которой Вы поделились со мной, человеком, которого Вы подозревали в убийстве, своей кровью, этим нашим общим кровообращением, умоляю…
Маша прикрыла глаза. Она тряслась в пропахшем дешевым куревом и бомжами «уазике», который вызвал для нее метрополитеновский старлей, без конца извиняющийся, — кто ж знал, что из двух вполне дружески себя ведущих девиц одна как раз и окажется убийцей с пистолетом?
Кто ж знал? Кто ж знал, что в тот момент, когда она — о! — почти расслабленно держащая тех двух девиц на мушке шварцевского пистолета, уже шла по платформе, радуясь, что успела выйти из тайника до прибытия последней электрички… Кто ж знал, что именно в эту секунду тело Брониславы метнется, как смертоносное ядро, пущенное метательной машиной, а голова в прилежных девичьих косах ударит в бок Наде Шварц. Наде — тоже уже размякшей от облегчения: убийца пойман и скоро будет посажен, история закончена, она сумела, смогла выжить, одна из последних! Эти секунды, как в рапиде, медленно прокручивались у Маши перед глазами — она сидела, глядя в окно, а видела все то же: вот Надя, с вытаращенными глазами, хватая широко открытым ртом воздух, делает два шага назад, пытаясь удержать равновесие… Вот Броня, обхватив ее полными белыми руками, сбивает Надю с ног, и они летят, летят вниз: рыжие волосы, взметнувшаяся колоколом от теплого воздуха шерстяная юбка, прямо на дрожащие от несущейся вперед махины электрички, рельсы. Крик, вырвавшийся из Машиного ли, чужого горла? Скрежет, страшный, бессмысленный, непереносимый для уха и еще тот звук, кажущийся тихим на фоне истошного гудка и визга тормозных колодок, но Маша уверена, что она его слышала: дробящиеся под безжалостной сталью кости, смятая, ставшая бессмысленным кровавым месивом плоть, слипшиеся от щедро-багряного волосы. Темные ли косы? Медные ли локоны?
Маша сморгнула, вновь переведя глаза на письмо в зеленой тетради: тетрадь передал бледный как смерть Хмельченко вместе с известием — Калужкин покончил с собой. Сегодня в десять вечера, прямо в больнице. Маша не спросила его — как. Не хотела знать — лимит смертей на сегодня был исчерпан. Она пробежала глазами письмо, опустившись прямо на гранитные ступени выхода из метрополитена. Ее трясло. Надо бы выпить алкоголя или горячего чая или позволить врачам уже бессмысленной тут «Скорой помощи» вколоть себе успокоительного… Но для того, чтобы выбрать из имеющихся возможностей, необходимо было минимальное напряжение воли. Маша заметила, что буквы в письме Калужкина расплываются, и дотронулась до глаз: она плачет? Нет, глаза были сухими.
— Дождь пошел. — У «уазика» стоял курил молодой полицейский. — Простудитесь. Может, вас домой отвезти?
— Не надо домой. — Маша тяжело поднялась со ступенек. — Отвезите меня в больницу.
И вот теперь «уазик» затормозил перед темным — утро, такая рань — зданием больницы, и Маша, едва продемонстрировав свое удостоверение сонной дежурной сестре, поднялась на последний, пятый этаж. Толкнула дверь палаты. Внутри ее ждала тишина, большое окно отражало светлеющее небо, верхушки тополей. Андрей лежал на больничной койке, и в сером свете едва зарождающегося утра было неясно: живой он, мертвый ли? Маша прислонилась к его щеке с отросшей щетиной. Щека оказалась теплой. Маша опустилась на пол, почувствовав спиной железный каркас кровати, и откинула голову на больничный матрац. Прикрыла глаза. И почувствовала совсем рядом со своим затылком легкое движение. Рука. Это под тонким одеялом чуть шевельнулись Андреевы пальцы. Маша едва заметно улыбнулась и провалилась в сон.
— Марианна?
Марианна оборачивается: лицо над огромным букетом чуть светится: тут и трудовой пот отработавшего на сцене артиста, и ухищрения косметики — светоотражающие фильтры. Маша улыбается в ответ, доброжелательно, но, очевидно, совсем не так, как улыбаются новой звезде ее фанаты.
— Кто вы? — Марианна хмурится, суживает глаза.
— Вы меня не помните? — Маша продолжает улыбаться — ждет. И дожидается.
— Вы — из полиции, — кивает сама себе Марианна. — Вы спасли меня, когда тот сумасшедший напал…
— Он не нападал на вас, Марианна, — перебивает ее Маша, но голос остается ровным, прохладным. Отстраненным. — Это вы напали на него. И чуть не убили.
— Я не понимаю, — говорит Марианна и оглядывает в растерянности коридор рядом с гримеркой. Но там, как назло, никого нет.
— Вы напали на него, когда он спросил вас, правда ли, что вы убили вашего преподавателя консерватории, ведь так?
— Но я не убивала…
— Не стоит оправдываться. Я здесь не для того, чтобы задать вам тот же вопрос.
Марианна хмыкает, чуть увереннее поводит идеально вылепленным плечом в декольтированном концертном платье:
— Тогда для чего?
— Чтобы предупредить: я буду следить за вами. Я знаю, что вы убийца. Но и вы должны знать следующее: если рядом с вами кто-то умрет, будет ли то несчастный случай или смерть от сердечного приступа — смерть эту станут расследовать с особой тщательностью…
Марианна слушает, склонив голову, облизывает острым язычком яркий рот. Молчит. Маша замечает, что при взгляде на это красивое лицо ее передергивает от отвращения.
— Вы у нас на крючке, Марианна. Помните это. И никогда не переступайте черту. Когда вам в следующий раз захочется таким образом избавиться от проблемы — дважды подумайте. В целях вашей же безопасности.
Они смотрят друг другу в глаза: Машины сейчас кажутся почти прозрачными, холодными и далекими.
— Мы поняли друг друга? — повторяет она все с той же неясной улыбкой.
Глаза напротив медленно закрываются — да.
Маша молча же кивает — вот и славно, и, развернувшись, быстро идет по коридору, удаляясь как можно быстрее от существа с внешностью волшебной феи, генетического чуда, последнего «идеального младенца» Шварца.
«Задали вы мне работы», — говорит она — кому? Убитому Шварцу? Его покончившему с собой заму? Отважной ассистентке, маленькой Хильде Прешельт, совсем не так видевшей финал своей жизни?
Но они молчат. Да и что сказать? Отрицательный результат в науке — тоже результат? Так двигается человеческая мысль: от отваги — к преодолению рисков?
«Идеального человека нет, — говорит Маша, выходя на темную улицу, уже вкусно пахнущую осенью — влага, прелая листва, отражения уличных фонарей и фар машин множатся в лужах и мокром асфальте. — Хватит его искать».
Но Маша знает, что все бессмысленно. Что столетие за столетием люди будут пытаться вывести лучший образец себя же, и в конце концов, возможно, именно этот поиск идеала и движет человечество вперед.