Надо отдалить эту встречу, надо где-то перебыть, чтобы справиться с собой, набраться сил, выдержки… Не повидаться ли с отцом? Он очень сдружился с моим мужем, пока шло дознание о смерти Анны и Максима. Вдруг отец что-то знает о болезни Робера? Если знает – не скроет от меня, я сумею из него это вытянуть! А вдруг… а вдруг безумные предположения Насти – правда? Вдруг это мой отец болен и он лишь воспользовался именем Робера?..
Я вдруг всерьез задумалась о том, какую из этих потерь мне было бы легче перенести: утрату мужа или отца? Осознав, о чем думаю, я с трудом удержалась, чтобы не отхлестать себя по щекам. Остановило меня, подозреваю, только то, что Эжен продолжал подсматривать за мной в зеркальце. Он, увидав такое, прямиком, уже не спрашивая, отвез бы меня в госпиталь Святой Анны – а это в Париже то же самое, что Канатчикова дача в Москве, что Бедлам в Лондоне! Дом скорби, клиника для душевнобольных, короче говоря.
Да, надо ехать к отцу. Сейчас, в полдень, он, наверное, уже в ресторане: «Черную шаль» решено было продать, и отец улаживал дела с новыми владельцами.
– Поезжайте в Пигаль, Эжен, – сказала я, приспустив стекло, отделявшее меня от шофера.
Раньше, когда мы с Робером только что вернулись из Венеции и поневоле, из-за всех этих печальных событий, зачастили в «Черную шаль», респектабельный Эжен страшно смущался и страдал из-за поездок в такое непрезентабельное место, как Пигаль, однако теперь несколько попривык к этому маршруту и, всего лишь чистоплотно поджав губы, но не бросив на меня осуждающего взгляда, начал разворачивать автомобиль.
Мимо мелькали улицы Парижа, я бездумно смотрела на витрины магазинов, кафе, бистро, на рекламные щиты, которые в последнее время тут и там украсили город. Ужасно как много было рекламы ресторана «Chez Leon», «У Леона», который только что открылся на рю де Фобур-Монмартр.
Фобур-Монмартр… Но ведь на этой улице живет Никита!
Вот куда мне надо ехать. К Никите! Вот кто должен все знать о происшедшем, а вовсе не отец. Ведь именно Никита говорил с доктором Гизо об анализах Робера.
А что, если Никита не захочет мне ничего рассказывать? Если примет это свое каменное выражение – о, я прекрасно помнила его еще с тех, финляндских времен! – и выставит меня вон, а то и сам уйдет, оставив меня одну на растерзание страху и тревоге, как уже оставил однажды на растерзание Корсаку?
Нет, нет, я сумею выудить из него те сведения, которые мне нужны! Я заставлю его рассказать все, что он знает!
Я не думала, как сумею, как заставлю. Это было неважно. Для меня существовало сейчас только одно: я снова увижу Никиту, с которым мы не встречались уж, наверное, года полтора, а то и два: с того самого дня, как я увидела его на коленях перед Анной.
Тогда мне чудилось: никогда не прощу его, никогда не захочу увидеть вновь. Теперь я вообще не могла понять, как умудрилась прожить столько времени, не видя его!
– Погодите, Эжен! – в лихорадочном нетерпении застучала я в стекло. – Поезжайте не в Пигаль, а на рю де Фобур-Монмартр, дом номер…
Я осеклась. Я не знала адреса Никиты.
Что сказать Эжену?
Однако наш шофер повел себя очень странно. Сначала он с прежним чистоплотным выражением поджал губы (ну да, понятно, одно другого стоит: если в Пигале находится «Мулен Руж», то близ Фобур-Монмартра – «Фоли Бержер», тоже местечко еще то!), а потом… потом, не спрашивая адреса, повернул автомобиль в какую-то улицу.
Я замерла. Покладистость и догадливость шофера значили только одно: он знал, куда ехать. Адрес был ему известен. Он бывал там не раз – видимо, отвозил туда Робера. Итак, они часто общались: мой муж и Никита…
Да нет, это ничего не значит, уговаривала я себя. Во-первых, рю де Фобур-Монмартр очень длинная и оживленная, мало ли что там могло понадобиться моему мужу! Может быть, там живет какой-нибудь его знакомый адвокат, или врач (нет, не думать о врачах!), или торговец антиквариатом (ну да, ведь в двух шагах от Фобур-Монмартра находится квартал Друо, пристанище парижских антикваров, в своем роде столь же известное, как Марше-о-Пюс, блошиный рынок), или вообще бог знает кто, старинный приятель, к примеру! Однако, когда я взглянула на табличку, висевшую над дверью, у которой остановился автомобиль, у меня упало сердце.
«Nikita А. Cherchneff. Advocat», – значилось на ней.
Итак, он все же стал адвокатом за то время, что мы не виделись…
Эжен вышел из автомобиля и открыл передо мной дверцу, а я все сидела, тупо глядя на темно-синюю дверь с черной чугунной чеканкой и бронзовой ручкой, на множество табличек с именами разных людей и названиями разных контор, а также кнопки звонков; под одной из таких блестящих табличек приколота была карточка, извещавшая, что контора мсье Шершнефф находится в третьем этаже, но господ клиентов просят прежде позвонить, дабы им отворили и прислали за ними лифт.
Эжен встревоженно кашлянул, и я наконец-то выбралась из автомобиля, но снова замерла, спрятав руки в муфту (теперь и у меня была муфта, да не какая-нибудь каракулевая, а норковая, пречудная, белая и уютная, точно ласковая кошечка!), терзаясь сомнениями: позвонить? Не позвонить?
Кто его знает, может статься, я окончательно струсила бы и убралась прочь, однако услужливый и расторопный Эжен уже воткнул палец в кнопку звонка.
Немедленно раздался щелчок: замок был отомкнут. Эжен толкнул передо мной дверь, а потом отворил и другую – лифтовой кабины.
Пути назад не было. Я вошла в лифт, про себя отметив, что кабина хоть и чистая, но довольно обшарпанная, да и вообще – дому далеко до роскоши, хотя, впрочем, он все же выглядит более презентабельно и внушительно, чем тот, куда привез меня когда-то Никита с вокзала и откуда я переехала к Роберу Ламартину.
Вот и третий этаж. Темно-бордовая дверь с такой же табличкой, что и внизу.
Nikita А. Cherchneff…
Nikita, Nikita, Nikita…
Я наслаждалась самим видом этого имени! Написанное латинскими буквами, оно казалось мне еще красивее, загадочнее.
Что-то снова щелкнуло, и дверь начала медленно приотворяться. Я прижала муфту к груди, еле дыша от волнения… Однако на пороге появился не Никита, а дама: невысокая, субтильная, очень презентабельная, умело подмазанная, хотя и страшненькая, как все, по большому счету, француженки. Ей было лет пятьдесят или чуть больше, и она выглядела именно так, как и должны выглядеть дамы в эти годы, не то что некоторые бывшие поэтессы… ах да, я опять забыла, что de mortuis, черт бы их подрал, nihil…
Ну не странно ли, что Никита выбрал себе в секретарши этакое воплощение добродетели? Видимо, эпатаж надоел ему до полусмерти!
О нет, не надо о смерти!