Мы в джунглях, но птица сидит прямо в центре того, что я наконец узнаю, – старой шахматной доски падре. А потом я вижу, что все изменилось: мы уже не в лесу, нет. Мы в моем доме, в моем старом доме.
У моего старого кухонного стола.
Я смотрю вверх, когда вентилятор на потолке начинает дребезжать. Птицу пугает этот звук. С того места, где я стою, я ощущаю, как колотится сердечко в ее груди, чувствую ее неровное, ускоренное дыхание.
Нет.
Птица смотрит на меня, когда стены начинают дрожать и куски штукатурки несутся в воздухе, как новогодние ракеты, как конфетти.
Только не это.
Птица поднимает голову и чирикает – только один раз, когда окна разлетаются, а вентилятор срывается с потолка и с грохотом падает на ковер, и раздаются крики.
Это действительно происходит.
Крылья птицы трепещут, когда мой отец катится вниз по лестнице, словно смешная тряпичная кукла, которая не умеет стоять на ногах. Когда моя мать падает рядом со старой колыбелью.
Только не снова.
Птица вылетает в разбитое окно как раз в тот момент, когда другие птицы начинают падать с неба, когда все наши сердца – везде – перестают биться.
Проснувшись, я буквально умираю от голода и съедаю столько ломтей теплого коричневого хлеба, сколько, наверное, вешу сама. Это первая человеческая пища, которую я вижу, кажется, за целую вечность, и не хочу, чтобы она зря пропадала. Я намазываю на хлеб крыжовенный джем, сваренный кем-то и разложенный в банки, как и мы это делали в миссии. И запиваю пятью высокими стаканами холодной горной воды.
Я просто не могу остановиться. Я поглощаю одну за другой миски грубо смолотой овсянки, слегка посыпанной корицей. И фрукты – фрукты, каких никогда прежде я не видывала. Они высушены длинными полосками. Здесь нет ничего, выращенного на поверхности земли, и точно не зимой, это все, что я понимаю. Но еда хорошая, и ее, к счастью, много. Я вижу, как Ро приканчивает две здоровенные буханки хлеба. Но все же тут не так, как на ферме в миссии, напоминаю я себе. Здесь, в этом поселении, фрукты и овощи приходится либо консервировать, либо сушить. Грассы могли бы иметь какие-то посадки наверху, но такая активность наверняка привлекла бы нежелательное внимание. Поэтому их жизнь полностью скрыта в горе.
Это похоже на еще один из моих снов, только до странности приятных снов. Я моюсь – дважды. Надеваю свежую одежду, которая чудесным образом появляется в моей комнате. Расчесываю спутанные волосы. Я просто сижу на краю кровати, пока они сохнут, и прислушиваюсь к тишине, к приглушенным звукам реального мира, настоящего огромного мира под горой. А не к тому миру, что в моей голове.
Я ничего не делаю, ничего не ощущаю. Ничего не вспоминаю. Прямо сейчас, вот в эту самую минуту, это и есть то, что мне необходимо.
Вперед, а не назад. Вперед, а не назад. Как на горном серпантине.
Я желаю, чтобы мой разум оставался закрытым, пока он не успокоится полностью. Голоса, что где-то звучат, почти не слышны. Я представляю себя в полной безопасности в самом сердце этой горы. Я верю тому, что сказал Епископ: ничто не может проникнуть в эти глубины. Ни Лорды, ни Посольство, никакое страдание.
Это истинное блаженство.
А потом я снова засыпаю, как я надеюсь, на тысячу лет.
Сон возвращается в то же самое мгновение, как я закрываю глаза. Конечно, он возвращается. Я снова в густых зарослях. Я вижу деревья без вершин, далекое пространство воды, сплошную зелень вокруг.
Но там, где до этого сидела та девочка, только маленькая белая птица – на шахматной доске передо мной. Это птица из моего сна.
Птица не издает ни звука, но взлетает на мое плечо, и я застываю, когда ее крохотные коготки впиваются в мою кожу.
Ты все еще здесь.
Это не голос той девочки. Это кто-то заглядывает в мой сон, как я и сама умею это делать. Голос странный – ни мужской ни женский, ни молодой ни старый. Он звучит как множество голосов сразу. Как хор, только говорит, а не поет. Слова звучат везде и нигде. Они заливают луг, и небо, и шахматную доску, они повсюду вокруг меня.
Вот только теперь небо темное, а шахматная доска пуста. Вдали над склоном холма вздымается остроконечная золотая крыша храма, а может быть, башня.
Странно. Раньше я ее не замечала.
Когти птицы впиваются глубже.
Они приходят за тобой снова и снова. Но ты все равно жива, говорит голос.
– Да, это так, я жива, – соглашаюсь я.
Это почти все, что я знаю.
И ничего больше не говорю.
Голос умолкает на время.
Это очень интересно.
– Почему?
Потому что необъяснимо.
– Не понимаю.
Ты предмет стремительной, и бесконечной, и постоянно меняющейся красоты. Человеческой.
– Я – что? – Я оглядываюсь по сторонам. – Почему ты так говоришь?
Снова пауза, на этот раз более долгая.
Я не знаю, что ты или почему ты. Я не в силах постичь тебя. Ты отвергаешь все условия и правила. Ты аномалия. Исключение. Исключительная.
– Я тебя знаю? – Это все, до чего я додумалась.
Я тебя знаю, повторяет голос.
Я делаю новую попытку:
– Кто ты?
Кто ты, повторяет голос.
Я трясу головой, мотаю из стороны в сторону. Поднимаю руки, щиплю себя.
– Я должна проснуться. Я сплю. Ты просто нечто из моего сна.
Я – это. Твой сон – место, где я есть. Тоже интересно. И необъяснимо. Еще одно неожиданное исключение из правил.
– Что?!
На этот раз слова звучат медленно, как будто голос подолгу их подбирает.
Я надеюсь, ты продолжишь жить. Я не верю, что так будет, это не то, что я предвижу. Но я надеюсь, что ты будешь.
Я щиплю себя крепче. Еще крепче.
– Да кто ты? Как тебя зовут?
– Я никто. Я Нулл.
Я вонзаю ногти в собственную кожу при звуке имени, которое совсем не желаю знать.
Нулл.
Терзаю себя, пока наконец не просыпаюсь, и таращусь в темноту, словно вижу некоего призрака. Прислушиваюсь к отзвукам трепетания крошечных крыльев, когда они уносятся в небо.
Я хватаю свою нагрудную сумку и вынимаю обломок Иконы. Он стал моим постоянным ночным спутником. Не знаю почему, но меня постоянно словно притягивает к нему. Даже если он только то и делает, что пробуждает в моей голове беспокойные мысли.
Я стараюсь не забыть ничего.