У меня рябит в глазах от прочитанного, но я не обращаю на это внимания. Я уже приготовился перевернуть страницу, как что-то привлекает мой взгляд. Переворачиваю ее назад.

Это письмо, адресованное императрице. Судя по всему, дубликат, скопированный секретарем. В углу страницы замечаю надрыв, как будто Александр начал вырывать страницу, а потом передумал. Вместо этого он ограничился тем, что вырезал первый абзац. Это означает, что отправитель и дата исчезли. Ниже текст возобновляется.

Чтобы достичь живых, плыви средь мертвых.

За тьмою солнца свет горит лучистый.

Спасенья знак, что освещает путь вперед,

Сияет, негасимый, новой жизнью.

Из сада в темную пещеру

Отец скорбящий отдал сына.

И погребен на дне могилы

Трофей его победной силы.

Я смотрю на страницу, пытаясь извлечь из строк какой-то смысл. Странно: почему Александр изъял версию, что лежала в его футляре, но оставил эту? Впрочем, мне понятны его сомнения. Каждое слово в этом стихе вопиет «Крисп!», но само имя ни разу не упоминается. Что это? Загадка? Кто ее автор?

Похоже, я засиделся в хранилище. Лампа мигает, шипит, плюется маслом и гаснет. Я вздрагиваю и вскрикиваю как ребенок. Мои руки уже не такие крепкие, как прежде. Я роняю лампу, и она разбивается о каменный пол. Теперь я в темноте словно в ловушке.

Где-то дальше по проходу кто-то окликает меня по имени.

Глава 37

Окрестности Белграда, наши дни

— Добрый вечер. Министерство иностранных дел. Куда перенаправить ваш звонок?

— Мне нужно поговорить с главой Балканского отдела.

— Одну минуту.

В трубке раздались аккорды Баха — неземные звуки на фоне какофонии дизельных двигателей и визга тормозов, царившей на автозаправке. Стоя рядом с кафе, Эбби плотно прижала телефон к уху.

— Дежурная, — раздался усталый женский голос.

— Я бы хотела поговорить с Марком Уилсоном.

— К сожалению, в данный момент его нет. Чем я?..

— Тогда найдите его, — Эбби сама удивилась злости в собственном голосе. — Скажите ему, что с ним хочет поговорить Эбби Кормак.

— По какому номеру он может вам перезвонить?

Это паранойя, или в этом голосе и вправду прозвучали новые нотки? Интересно, я с тобой знакома? — подумала Эбби. Может, мы писали друг другу электронные письма, сидели друг напротив друга в столовой? Эбби попробовала подобрать к голосу лицо. Увы, воображение подвело ее.

— Я перезвоню через час. Найдите его к этому времени.

Она отключила телефон и вернулась в кафе. Майкл и Николич все еще сидели за столом, глядя в стаканчики с кофе.

— Ну как? — спросил Майкл.

— Его не было на месте. Я сказала, что перезвоню через час.

Майкл отодвинул стул.

— Нам нужно двигаться. — Он повернулся к Николичу: — Вы не могли бы подбросить нас до хорватской границы? Мы вам заплатим.

Николич посмотрел на часы.

— У меня два сына, у которых нет матери. Моя сестра забирает их из школы, но они уже наверняка волнуются, куда я подевался. Я довезу вас до Сремской Митровицы. Там сядете на автобус.

Через несколько минут они поехали дальше.

— Что еще вам известно о Порфирии? — спросила Эбби.

— Немногое. Какое-то время он провел в изгнании — никто не знает, почему и как долго. Можно предположить, что большую часть своих стихов он написал именно там, чтобы убедить Константина разрешить ему вернуться обратно.

— И как, сработало?

Николич кивнул.

— Примерно в 326 году он был помилован и вернулся домой. Наверняка он что-то такое сделал, потому что император обласкал его: назначил префектом Рима. Это что-то вроде нашего мэра. Собственно, это все. — Николич умолк. — Странно…

Он недоговорил, потому что пустился в обгон нефтевоза, который медленно полз в направлении границы.

— Что странно? — уточнила Эбби, когда нефтевоз остался позади.

— Эта строчка про скорбящего отца, который отдал сына.

— Разве это не что-то там христианское? — подал голос Майкл с заднего сиденья.

Николич нахмурился.

— Все стихотворение пронизано христианским неоплатонизмом. Но есть и исторические параллели. У Константина был сын по имени Крисп — талантливый полководец, верный помощник и вероятный наследник трона.

— Никогда о нем не слышала, — призналась Эбби.

— В 326 году по приказу отца он был убит. Причем не только убит, но и предан забвению. Память о нем была полностью стерта. В Риме по отношению к запятнавшим себя вельможам практиковалась такая вещь, как damnatio memoriae — проклятье памяти. Они как будто переставали существовать. Прямо-таки как «нелица» у Оруэлла. Их статуи свергались с пьедесталов, любое упоминание о них изымалось из архивов, история редактировалась. Официальный биограф Константина Евсевий переписал свою книгу, чтобы исключить из нее даже малейший намек на существование Криспа. Нам о нем известно лишь потому, что сохранились экземпляры обеих версий — отредактированной и первоначальной.

— И чем же этот Крисп так ему насолил? — поинтересовался Майкл.

— Никто толком не знает. Самое раннее упоминание об убийстве мы находим двумя столетиями позже, в работе одного историка-язычника, который задался целью дискредитировать Константина. По его словам, Крисп якобы был отравлен за то, что имел любовный роман со второй женой Константина, Фау-стой, которая, кстати, умерла в том же самом году.

— Ну и семейка! Прямо-таки детективный сериал!

— Вам показалось странным упоминание смерти, — напомнила Николичу Эбби. — Странно потому, что, по идее, эту строчку должны были изъять?

— Некоторые из дошедших до нас стихотворений Порфи-рия восхваляют Криспа. По мнению историков, эти стихи написаны до 326 года, то есть относятся к тому времени, когда Крисп был в фаворе у отца. Но написать о нем стихотворение после его смерти, — более того, стихотворение, содержащее намек на его убийство, — это значит поставить себя под удар. Более того, я бы сказал, что Порфирий рисковал собственной жизнью.

— Да, но куда это все нас приведет? — спросил Майкл с легким раздражением в голосе.

Вместо ответа Николич помигал фарой и, съехав на обочину, указал на дорожный знак.

— Сремска Митровица, — объявил он.

Ночь уже вступила в свои права. Вновь заморосил дождь. Влажный асфальт поблескивал в свете фонарей. Они катили по опустевшему городку, и Эбби смотрела сквозь капли на ветровом стекле на размазанные отражения неоновых вывесок в темных окнах, на лужи, на запертые на ночь двери домов. Казалось, это последнее обитаемое место мира, декорации к фильму в жанре нуар, попавшие сюда из другого измерения.