Нужно было подготовиться к обеду. Гудрун с присущей ей смелостью надела ярко-зеленое платье из шелковой, с золотой ниткой парчи, лиф у платья был бархатный, волосы она перехватила необычной черно-белой лентой. Она была ослепительно красива, все обращали на нее внимание. Джеральд тоже находился в том своем цветущем, полном жизни состоянии, когда был неотразим. Беркин следил за ними быстрыми смеющимися глазами, в которых, однако, была настороженность. Урсула совсем потеряла голову. Их столик был словно под чарами, ослепительными чарами — казалось, место, где они сидели, освещалось ярче, чем остальной зал.
— Вам здесь нравится? Правда, снег великолепен? — спрашивала Гудрун. — Обратили внимание, как это будоражит? Просто чудо! Действительно переживаешь übermenschlich [129] — больше, чем может вместить человек.
— Ты права, — согласилась Урсула. — Но думаю, частично это связано с тем, что мы покинули Англию.
— Да, конечно, — воскликнула Гудрун. — В Англии невозможно так себя чувствовать по той простой причине, что там всегда связаны руки. Я убеждена: в Англии нельзя ощущать себя свободной.
И Гудрун снова принялась за еду. Она была чрезвычайно возбуждена.
— Это правда, — согласился Джеральд. — Подобного в Англии почти не испытываешь. Но, возможно, мы и не хотим этого, ведь дать нам свободу — все равно что поднести к пороховому погребу спичку. Страшно подумать, что может произойти, если все будут делать что хотят.
— А что! — воскликнула Гудрун. — Разве не замечательно, если вся Англия вдруг взорвется фейерверком!
— Невозможно, — возразила Урсула. — Там все отсырели, и порох сырой.
— Не уверен, — сказал Джеральд.
— И я тоже, — поддержал его Беркин. — Когда англичане начнут взрываться en mass [130] , останется только заткнуть уши и бежать.
— Такого не будет, — сказала Урсула.
— Посмотрим, — отозвался Беркин.
— Разве не удивительно, что так радуешься, покинув родину? — вступила Гудрун. — Какой восторг меня охватил, стоило только пересечь границу. И я сказала себе: «Здесь рождается новый человек».
— Не будь так жестока к бедной старушке Англии, — сказал Джеральд. — Мы ругаем ее, но в то же время и любим.
Урсула почувствовала в этих словах заряд цинизма.
— Возможно, — согласился Беркин. — Но это чертовски неудобная любовь, вроде любви к престарелым родителям, мучительно страдающим от разных неизлечимых болезней.
Гудрун подняла на него темные, широко открытые глаза.
— Так ты думаешь, надежды нет? — спросила она с обычной своей дотошностью.
Беркин уклонился от прямого ответа. Ему не хотелось отвечать на этот вопрос.
— Надежды на то, что Англия станет подлинной, неподдельной? Бог знает. Сейчас имеет место массовый отход от действительности, поголовный уход в нереальность. Англия могла бы стать живой, настоящей, если б не англичане.
— Ты полагаешь, англичанам придется исчезнуть? — настаивала Гудрун. Ее упорный интерес к его мнению казался странным. Возможно, она связывала ответ с собственной судьбой. Темные, широко раскрытые глаза остановились на Беркине, как будто она могла, как у оракула, узнать у него будущее.
Беркин был бледен. Ответил он неохотно:
— Ну, а что еще их ждет, кроме исчезновения? В любом случае они должны расстаться с фирменным знаком англичанина.
Гудрун смотрела на Беркина как загипнотизированная и не сводила с него широко раскрытых глаз.
— Что ты понимаешь под «исчезнуть»? — упорствовала она.
— Да. Ты имеешь в виду переворот в убеждениях? — вмешался Джеральд.
— Ничего я не имею в виду, — сказал Беркин. — Я англичанин и дорого заплатил за это. Я не могу говорить об Англии — я говорю только о себе.
— Да-а, — протянула Гудрун, — ты безмерно любишь Англию, Руперт, безмерно.
— И покидаю ее, — уточнил Беркин.
— Не навсегда. Ты еще вернешься, — сказал Джеральд, кивая с мудрым видом.
— Говорят, крысы бегут с тонущего корабля, — произнес с горечью Беркин. — Вот я и сбежал из Англии.
— Но ты вернешься, — повторил Джеральд, насмешливо улыбаясь.
— Tant pis pour moi [131] , — отреагировал Беркин.
— Да он в гневе на свою родину, — рассмеялся довольный Джеральд.
— A-а, патриот! — сказала Гудрун с презрительной насмешкой.
Беркин никак не реагировал на последние реплики.
Гудрун еще некоторое время не сводила с него глаз. Потом отвернулась. Ее вера в него как предсказателя пропала. Теперь она ощущала себя ужасно циничной. Она взглянула на Джеральда. Для нее он был таким же необыкновенным, как кусок радия. Она чувствовала, что может погубить себя или познать все с помощью этого рокового живого металла. Гудрун улыбнулась своей фантазии. И что она будет делать, если разрушит себя? Ведь если дух, если личность разрушаема, то материя — нет.
Джеральд выглядел веселым и довольным жизнью, но в этот момент был рассеян и несколько озадачен. Гудрун протянула свою прекрасную руку в зеленой тюлевой пене и чуткими пальцами художника дотронулась до его подбородка.
— Какие они? — спросила она, улыбаясь странной, понимающей улыбкой.
— Кто? — От неожиданности глаза Джеральда удивленно расширились.
— Твои мысли.
У Джеральда был вид только что проснувшегося человека.
— Думаю, у меня их просто нет, — ответил он.
— Вот как! — И Гудрун мрачно засмеялась.
А Беркину показалось, что своим прикосновением она как бы убила Джеральда.
— А все-таки, — воскликнула Гудрун, — давайте выпьем за Британию… давайте выпьем за Британию.
Казалось, в ее голосе звучит безнадежное отчаяние. Джеральд рассмеялся и наполнил бокалы.
— Мне кажется, — сказал он, — Руперт имел в виду, что в англичанах должен умереть национализм, тогда они смогут существовать как независимые личности и…
— Наднациональные, — вставила Гудрун и, состроив ироническую гримасу, подняла бокал.
На следующий день они добрались до маленькой станции Хохенхаузен, конечного пункта крошечной железной дороги, протянутой в долине. Все утопало в снегу — в белой, безупречной колыбели из снега — свежего, морозного, засыпавшего черные утесы и серебристые просторы под голубыми небесами.
Они ступили на открытую платформу, со всех сторон окруженную снегом, и Гудрун съежилась, словно ее сердце сковал холод.