— Боже, Джерри, — сказала она, с неожиданной интимностью обращаясь к Джеральду. — Ты добился своего.
— О чем ты?
Гудрун слабым движением руки обвела пространство вокруг.
— Только взгляни!
Казалось, она боится идти дальше. Джеральд рассмеялся.
Они находились в самом центре горного массива. Сверху, со всех сторон нависали белоснежные складки снега — в этой долине каждый выглядел маленьким, беспомощным под безоблачным ясным небом; здесь все невероятно ярко сверкало — вечное и безмолвное.
— Тут чувствуешь себя маленькой и одинокой, — сказала Урсула — повернувшись к Беркину, она положила руку на его плечо.
— Не жалеешь, что приехала сюда? — спросил Джеральд у Гудрун.
Ее лицо выражало сомнение. Они спустились с платформы, прокладывая дорогу между сугробами.
— Просто чудо, — сказал Джеральд, с наслаждением вдыхая воздух. — Вот наши сани. Пройдем немного — вверх по дороге.
Все еще пребывая в нерешительности, Гудрун бросила тяжелое пальто на сани, то же сделал и Джеральд, и они отправились в путь. Вдруг женщина вскинула голову, натянула шапку на уши и бросилась бежать по снежной дороге. Ярко-синее платье развевалось на ветру, плотные алые чулки резко выделялись на белом фоне. Джеральд смотрел ей вслед: казалось, она бежит навстречу своей судьбе, оставив его позади. Он дал ей отбежать на некоторое расстояние, а потом, размяв конечности, пустился вслед.
Повсюду снежное безмолвие. Снег толстой шапкой лежал на широких крышах тирольских домов, утопавших в снегу по самые окна. Крестьянки в широких, длинных юбках, в платках, повязанных крестом на груди, и теплых ботах поворачивались и глядели вслед легконогой решительной девушке, проворно убегавшей от мужчины, который нагонял ее, но не мог победить.
Компания миновала гостиницу с раскрашенными ставнями и балконом; несколько коттеджей, наполовину похороненных в снегу; засыпанную снегом, тихо спящую мельницу у крытого моста, перекинутого через невидимый ручей, который они перешли по нетронутому глубокому снегу. Обычная тишина и ослепительная белизна вселяют бодрость, подталкивают к безумствам. Но полная, гробовая тишина ужасна, она пугает, наполняет душу одиночеством, замораживает сердце.
— Несмотря ни на что, здесь чудесно! — сказала Гудрун, глядя Джеральду в глаза странным и многозначительным взглядом. Его сердце радостно забилось.
— Хорошо, — отозвался он.
Казалось, по всем его членам пробежал сильный электрический разряд, мускулы напряглись, руки налились силой. Гудрун и Джеральд быстро шли по заснеженной дороге, границы которой были отмечены сухими ветвями деревьев, растущих через определенные промежутки. Они были независимы друг от друга — как разные полюсы мощной энергии — и чувствовали в себе достаточно сил, чтобы забираться в трудные места и возвращаться назад.
Беркин и Урсула тоже шли по снегу. Беркин уложил багаж, и сани тронулись. Урсула была возбуждена и счастлива, часто оборачивалась и хватала Беркина за руку, только чтобы убедиться, что он рядом.
— Такого я не ожидала, — сказала она. — Здесь просто другой мир.
Они вышли на заснеженную поляну. Здесь их нагнал возница с санями, колокольчики звонко разрезали тишину. Только через милю они увидели Гудрун и Джеральда, те стояли на крутом склоне возле розоватого, до середины занесенного снегом храма.
Потом они на санях преодолели глубокий овраг, над которым стеной возвышались черные утесы, — протекавшая внизу речка была погребена под снегом, а над всем этим простиралась мирная синева небес. Они проехали по крытому мосту, гулко стуча по доскам, потом снова по снегу, поднимаясь все выше и выше; возница шел рядом с санями, пощелкивая кнутом и выкрикивая что-то непонятное, вроде «ху-ху», но лошади шли резво. Мимо проплывали стены скал, но вот открылся просвет между скалами и снежной массой, и сани въехали в него.
Они продолжали ехать в гору, ощущая холодное великолепие дня, безмерную тишину гор и слепящий блеск заснеженных склонов.
Наконец открылось небольшое плоскогорье — его, как лепестки распустившейся розы, окружали увенчанные снежными шапками вершины. Посреди этой последней из пройденных ими райских долин стоял одиноко дом — коричневые бревенчатые стены, белая крыша, — он тонул в снегах, как мечта. Казалось, скала отломилась от горной массы, скатилась на плоскогорье и приняла форму дома, наполовину засыпанного снегом. Не верилось, что здесь можно жить, выдерживая жуткое белое безмолвие и лютый звонкий мороз.
Однако к дому подъезжали красивые сани; смеющиеся, веселые люди входили внутрь. В холле глухо потрескивал пол, в сенях было сыро от тающего снега, в доме было по-настоящему тепло.
Вновь прибывшие, громко топая, поднялись по голой, ничем не покрытой деревянной лестнице, за ними шла горничная. Гудрун и Джеральд заняли первую спальню. В следующее мгновение они уже остались одни в небольшой, плотно закрытой комнате из дерева золотистого цвета. Пол, потолок, стены, двери — все было из сосновых панелей теплого золотистого цвета. Окно располагалось напротив двери, но ниже обычного из-за покатой крыши. Под скошенным потолком стоял стол, на нем тазик для умывания и кувшин, а напротив еще столик с зеркалом. По обе стороны двери стояли две кровати с большими матрацами и огромными в синюю клетку подушками.
И больше ничего — ни буфета, ни прочих свидетельств комфорта. Они оказались в заточении — в этой золотистой камере с двумя кроватями в синюю клетку. Взглянув друг на друга, они рассмеялись, испугавшись слишком очевидной изоляции.
Коридорный, постучавшись, внес багаж. Это был грузный человек с широким бледным лицом и жесткими светлыми усами. Гудрун смотрела, как он молча поставил вещи и тяжелой поступью удалился.
— Здесь не так уж плохо, правда? — спросил Джеральд.
В комнате было прохладно, и Гудрун слегка поежилась.
— Здесь чудесно, — сказала она неуверенно. — Взять хоть цвет панелей, он необыкновенный, словно находишься внутри ореха.
Джеральд стоял и смотрел на нее, слегка откинувшись назад и поглаживая короткие усики, он смотрел на нее острым, мужественным взглядом, обуреваемый неутолимой страстью, которая обещала быть для него роковой.
Гудрун присела у окна, с любопытством выглядывая наружу.
— О-о… что же это!.. — вырвалось у нее чуть ли не с болью.
Перед ней раскинулась долина, как бы прижатая сверху небом, огромные снежные склоны, черные утесы, а за всем этим, словно земная пуповина, высились в лучах заходящего солнца два горных пика, сходившиеся у земли, где превращались в занесенную снегом стену. Впереди, меж огромных склонов, мирно покоилась снежная колыбель, ее обрамляла сосновая поросль, словно редкие волоски у основания черепа. Сама колыбель тянулась вплоть до вечно закрытых врат, где вздымались неприступные ледяные и каменные стены, а два горных пика уходили прямо в небо. Здесь был центр, узел, пуповина мира, здесь земля принадлежала небесам, сливалась с ними, чистыми, недосягаемыми, непостижимыми.