— Но ведь и вы тогда умрете, — возразила она. — Так какая вам от этого польза?
— Я охотно отдал бы жизнь за то, чтобы очистить землю от людей. Какая прекрасная и благородная цель! И тогда уже никогда не возродится гнусный человеческий род, способный осквернить вселенную.
— Не только он, — сказала Урсула. — Ничего не будет.
— Как это ничего? Только потому, что человечество сотрут с лица земли? Вы себе льстите. Останется все.
— Но как, без людей?
— Неужели вы полагаете, что идея творения сводится только к человеку? Ведь существуют еще деревья, трава и птицы. Мне нравится представлять, как жаворонок вьется в вышине над землей без человека. Человек — ошибка, он должен уйти. Останется трава, и зайцы, и змеи, и невидимые владыки — ангелы, которые станут чувствовать себя намного свободнее без грязного присутствия человеческого рода, — и веселые демоны. Замечательно!
Урсуле нравилось то, что говорил Беркин, очень нравилось, но как фантазия. Конечно же, то была красивая сказка. Она слишком хорошо знала, насколько уверенно обосновался человек в этом мире, уродливые следы его присутствия были повсюду. Она понимала, что человечество так легко и бесследно не исчезнет. Ему предстоит пройти еще долгий путь, долгий и страшный. Ее тонкая, женственная, чуткая душа хорошо это чувствовала.
— Если б человечество сгинуло, мироздание продолжало бы развиваться, мир обрел бы второе рождение — без человека. Человек — одна из ошибок творения, вроде ихтиозавра. И если б его не стало, только подумайте, какие удивительные существа могли бы занять освободившееся место!
— Но человечество никогда не исчезнет, — сказала Урсула, не веря в возможность гибели этого ужасного и живучего рода. — С его уходом мир рухнет.
— Вот уж нет, — возразил Беркин. — Я верю в существование наших предшественников — гордых ангелов и демонов. Они уничтожат нас: ведь мы не обладаем их гордым достоинством. Ихтиозавры тоже были его лишены — пресмыкались и совершали ошибки, как мы. Но взгляните на цветы бузины или колокольчика, даже на бабочек, и вам станет ясно, что чистое творение возможно. Человечеству же никогда не преодолеть стадию гусеницы — крыльев оно не достойно и сгниет в коконах. Оно противоречит самой идее творчества, как мартышки и павианы.
Во время монолога Беркина Урсула внимательно следила за ним. В нем были раздражение, ярость и одновременно радостное изумление перед жизнью и конечное приятие. Не ярость смущала ее, а именно эта терпимость. Она понимала: несмотря ни на что, он всегда будет пытаться спасти этот мир. Это знание, хотя оно до какой-то степени успокаивало ее сердце, вносило чувство удовлетворения и уверенности, в то же время заставляло ее испытывать к нему острое презрение и даже ненависть. Она хотела, чтобы он принадлежал ей одной, не был бы спасителем мира. Ей было трудно примириться с его разбросанностью и всеядностью. Ведь точно так же он держался бы, говорил, полностью отдавал себя любому оказавшемуся рядом человеку, любому, кто попросил бы его об участии. Такая позиция вызывала презрение как изощренная форма проституции.
— Пусть вы не верите в любовь к человечеству, — сказала она, — но в любовь между отдельными людьми вы верите?
— Я вообще не верю в любовь — скажем, не верю больше, чем в ненависть или в отчаяние. Любовь — всего лишь одно из чувств, и совсем не плохо это чувство испытать. Но я не понимаю, зачем абсолютизировать любовь. Она всего лишь одно из проявлений человеческих взаимоотношений, не более того. И непонятно, чем она лучше печали или радости. Любовь не непременное состояние — вы либо пребываете в нем, либо не пребываете — соответственно обстоятельствам.
— Но если вы не верите в любовь, почему вас вообще интересуют люди? Зачем беспокоиться о человечестве? — спросила Урсула.
— Зачем? Просто не могу отделаться от этих мыслей.
— Значит, вы любите людей.
Ее слова вызвали у него раздражение.
— Если вы правы, — сказал он, — то в этом моя болезнь.
— И от нее вам вовсе не хочется излечиться, — заключила Урсула с ледяной усмешкой.
Беркин молчал, чувствуя в ее словах желание его оскорбить.
— Но если вы не верите в любовь, то во что же верите? — насмешливо спросила Урсула. — Всего лишь в конец света и травку после него?
Беркин почувствовал себя дураком.
— Я верю в невидимых духовных руководителей, — ответил он.
— И больше ни во что? Ни во что другое, что можно видеть глазами, кроме травы и птичек? Ваш мир довольно унылый.
— Может, и так. — Почувствовав себя оскорбленным, Беркин принял холодный и высокомерный вид: теперь он держался отчужденно.
Урсула испытывала к мужчине неприязнь. И одновременно чувство утраты. Она посмотрела на него. Он сидел на корточках на берегу. В нем ощущалась некоторая педантичность резонера, отдающая воскресной школой. В то же время лепка лица и фигуры была живой и привлекательной, она говорила о большой внутренней свободе, это виделось в изломе бровей, очертаниях подбородка, во всем его облике — живом и непосредственном, несмотря на болезненный вид.
Именно эта двойственность порождала в Урсуле чуть ли не ненависть к нему — она прямо клокотала в молодой женщине. С одной стороны, подкупала его удивительная жизненная энергия — свойство, очень привлекавшее ее в мужчинах, а с другой стороны, отталкивали нелепые претензии на роль спасителя мира, делавшие его похожим на учителя воскресной школы, назойливого резонера.
Беркин поднял глаза на женщину. Ему показалось, что ее лицо светилось изнутри сильным и одновременно добрым огнем. Его душа замерла в изумлении. Он не сомневался, что ему открылся ее собственный живительный свет. Охваченный изумлением, повинуясь чистому прекрасному порыву, Беркин сделал несколько шагов к ней. Урсула сидела, как некая таинственная королева, а исходящее от нее мощное светлое излучение превращало ее почти в сверхъестественное существо.
— Что касается любви, — заговорил он, как только вновь обрел чувство реальности, — то мы испытываем отвращение к этому слову, ибо оно испохаблено. Нужно надолго запретить его произносить — пока оно не обретет новое, свежее значение.
Проблеск понимания возник между ними.
— Но оно всегда означает одно и то же, — сказала она.
— Бог мой, нет, только не это, — запротестовал он. — Пусть сгинут все прежние значения.
— И все же любовь остается любовью, — настаивала Урсула. В устремленных на него глазах горел насмешливый огонек.
Сбитый с толку, он задумался, права ли она.
— Нет, — ответил он, — это не так. То, что сегодня зовется любовью, — не любовь. Нельзя всуе произносить это слово.
— Хорошо, тогда в нужный момент не забудьте извлечь его из небытия, — пошутила Урсула.
Они вновь обменялись понимающими взглядами. Неожиданно Урсула вскочила на ноги и, повернувшись к Беркину спиной, отошла в сторону. Тот тоже неторопливо поднялся, подошел к самой кромке воды, присел на корточки, сорвал маргаритку и в задумчивости бросил ее в пруд. Стебель опустился в воду, став чем-то вроде якоря, а цветок, как миниатюрная водяная лилия, плавал на поверхности, подставив лепестки солнцу. Маргаритку понемногу сносило — она плавно вращалась, как дервиш в медленном танце.