— Звучит неплохо, — ответил Беркин. — Откуда он? С Востока? Шерстяной?
— Персидский ковер из верблюжьей шерсти, бархатистый на ощупь. Кажется, их называют бергамскими. Размер — двенадцать на семь. Подойдет?
— Естественно, подойдет, — сказал он. — Только зачем тебе дарить мне такой дорогой ковер? Меня устроит и мой старый турецкий.
— Разреши прислать его тебе. Ну, пожалуйста.
— Сколько он стоит?
Она подняла на него глаза и ответила:
— Не помню. Он довольно дешевый.
Беркин встретил ее взгляд с каменным лицом.
— Я не приму его, Гермиона, — сказал он.
— Прошу, разреши украсить им твое жилище, — умоляюще просила она, положив руку ему на плечо. — Не делай мне больно.
— Ты ведь знаешь, я не люблю, когда ты даришь мне вещи, — беспомощно повторил он.
— Я не собираюсь дарить тебе вещи, — капризно произнесла Гермиона. — Возьми только ковер.
— Хорошо, — согласился он, уступая ее просьбе. Гермиона не скрывала своего торжества.
Все поднялись на второй этаж. Там располагались две спальни — таких же размеров, как комнаты внизу. Одна была наполовину обставлена, в ней явно уже ночевал Беркин. Гермиона обошла комнату, внимательно ко всему присматриваясь, будто искала свидетельства его пребывания там. Потрогала кровать и осмотрела одеяла.
— Ты уверен, что тебе здесь удобно? — спросила она, проверяя подушку.
— Абсолютно, — ответил он холодно.
— Ты не мерзнешь? У тебя нет пухового одеяла. Думаю, без него не обойтись. Оно легкое и теплое.
— Есть у меня пуховое одеяло, — сказал Беркин. — Оно внизу.
Они измерили комнаты и все обсудили. Стоя у окна, Урсула смотрела, как жена работника переносит на берег пруда чайные принадлежности. Ей до смерти наскучила болтовня Гермионы — хотелось чаю, хотелось уйти от этой суеты и видимости деятельности.
Наконец все поднялись на зеленый берег, где должен был состояться пикник. Гермиона разливала чай. Она словно не замечала Урсулу. А Урсула, поборов в себе дурное настроение, обратилась к Джеральду со словами:
— Как же я ненавидела вас недавно, мистер Крич!
— За что? — удивился Джеральд, слегка вздрогнув.
— Вы жестоко обращались с лошадью. Как же я вас ненавидела тогда!
— Что он еще натворил? — нараспев произнесла Гермиона.
— Он заставил свою великолепную нервную арабскую кобылу стоять на переезде, когда мимо с грохотом двигался бесконечный товарный состав; бедное животное чуть не помешалось от страха. Трудно представить более страшное зрелище!
— Почему ты это сделал, Джеральд? — спросила Гермиона с бесстрастным видом.
— Она должна уметь стоять как вкопанная. Какой мне от нее здесь толк, если она станет шарахаться от каждого паровозного гудка?
— Но к чему ненужная жестокость? — не унималась Урсула. — Зачем заставлять ее стоять у шлагбаума? Можно было немного отъехать и дать ей избежать этого кошмара. У нее все бока были до крови исколоты шпорами. Ужасное зрелище!
Джеральд принял холодный вид.
— Я хочу ездить на этой лошади и потому должен быть в ней уверен, — сказал он. — Следовательно, ей придется научиться переносить любой шум.
— А почему, собственно? — выпалила Урсула в негодовании. — Она живое существо. Почему она должна выносить все только потому, что ее купили? У нее столько же естественных прав, сколько и у вас.
— А вот с этим я категорически не согласен, — возразил Джеральд. — Кобыла должна служить мне. И не только потому, что я заплатил за нее деньги, но и потому, что так устроен мир. Для человека более естественно приобрести коня и пользоваться им по своему усмотрению, чем пасть перед ним на колени, умоляя того делать, что он хочет, чтобы исполнить свое высокое назначение.
Урсула не успела еще открыть рот, как Гермиона уже подняла лицо к небу и протяжно завела:
— Мне кажется… мне действительно так кажется, что людям надо иметь мужество, чтобы использовать низших животных для своих целей. Думаю, неправильно видеть во всяком живом существе себе подобного. И полагаю, будет ошибкой приписывать собственные переживания каждому из них. В этом полностью отсутствует элемент различия, критический отбор.
— Вот именно, — резко произнес Беркин. — Нет ничего более отвратительного, чем сентиментальное приписывание человеческих чувств и мыслей животным.
— Да, — устало подтвердила Гермиона. — Надо определиться: или мы используем животных, или они — нас.
— Это факт, — сказал Джеральд. — У лошади, как и у человека, есть воля, но нет, строго говоря, разума. И если воля человека слаба, лошадь станет его хозяином. Лично мне это не подходит. Лошадь должна подчиняться.
— Если б мы могли научиться управлять нашей волей, нам все было бы подвластно, — сказала Гермиона. — Воля может исцелять и приводить в порядок. Я в этом не сомневаюсь… Надо только правильно, с умом ею пользоваться.
— Что значит правильно пользоваться? — поинтересовался Беркин.
— Один по-настоящему великий врач научил меня этому, — ответила Гермиона, обращаясь больше к Урсуле и Джеральду. — Он, например, говорил: если собираешься отучиться от вредной привычки, заставляй себя следовать ей — даже когда тебе этого не хочется, заставляй снова и снова, и привычка исчезнет.
— Каким образом? — спросил Джеральд.
— Предположим, ты грызешь ногти. Грызи их постоянно, даже когда нет потребности, заставляй себя их грызть. И со временем привычка отомрет.
— Это правда?
— Да. Мне это часто помогало. Я была странной, нервной девушкой, но, научившись управлять волей, изменилась в лучшую сторону.
Урсула следила за Гермионой, пока та медленно вещала своим бесстрастным голосом, в котором, однако, ощущалось некое скрытое напряжение. Дрожь пробежала по телу молодой женщины. В Гермионе была особенная скрытая темная энергетика — она и привлекала, и отталкивала.
— Опасно в таких случаях использовать волю, — резко выкрикнул Беркин, — опасно и отвратительно. Воля тогда граничит с непристойностью.
Гермиона посмотрела на него долгим взглядом из-под тяжелых приспущенных век. Кожа на ее лице была вялой, бледной и такой тонкой, что, казалось, просвечивала, подбородок — худым.
— Уверена, что это не так, — произнесла она, выдержав паузу. Слова и мысли Гермионы всегда странным образом отставали от ее чувств и переживаний. В конце концов она улавливала мысль на гребне хаотически бурлящих бессознательных эмоций и реакций, и Беркина всегда бесило, как безошибочно она это делает — воля никогда ее не подводила. Ее голос всегда звучал бесстрастно, но в нем присутствовало скрытое напряжение и самоуверенность. Сама она, однако, содрогалась от тошнотворного чувства, схожего с морской болезнью, что могло угрожать разуму. И все же ее разум оставался на высоте, а сила воли — незыблемой. Это доводило Беркина чуть ли не до безумия. Но он никогда, никогда не осмелился бы сломить ее волю, выпустить на свободу поток подсознательного и увидеть ее в состоянии крайнего помешательства. Но подкалывал он ее постоянно.