— У меня жил несколько дней Алексей Анатольевич, фамилию даже не помню. В женихи набивался. А Грек он или эфиоп — без понятия.
— Норка, хватит комедию ломать. Он только в Свердловске семь человек замочил. А дальше…
— А дальше и восьмую запросто замочит! — не выдержав, воскликнула она.
— Боишься…Только когда мы его задержим, ему уже не до тебя будет… Наговорил тебе небось, что если его возьмут, кореша к тебе придут? Это обычная сказка, Люба. Если бы все так строго было…
— У меня шкурка одна. И проверять не хочется… А вам бы все разговоры говорить. И ни за что не отвечать.
— А теперь послушай меня. Ты, если упираться будешь, быстро за соучастие загремишь.
— Не докажете!
— Я? И не буду. Прокуратура докажет. Они это умеют, не сомневайся… И загремишь ты по максимуму. Хоть женщин и не расстреливают, но пятнашку вынь да положь.
— Пятнашку, — Люба застонала.
— А ты как думала. Остальных к стене прислонят. А тебя образцово-показательно в зону.
— Да ладно порожняк гнать…
— Можем проверить… Или ты мне выдаешь Грека. Получаешь плевую статью о заранее не обещанном укрывательстве. Я следователя попрошу помягче к тебе подойти, глядишь, условняком отделаешься…
— А Грек меня потом…
— Опять за свое. Не будет ответки. Мы позаботимся. Можешь в другое место съехать — поможем…
— Ой, дура я дура, — покачала головой Люба. — Ладно. Грек — это Шестаков Александр, родом откуда-то из-под Куйбышева. Все хвастался, что у него деды там полгорода в ежовых рукавицах держали. Купечествовали.
— Уже теплее. А куда он от тебя, такой красавицы, сбежал?
— Да не знаю. Обещал столицу навестить. Вы, говорят, из Москвы?
— Да.
— Так вот и встречайте его там. Он вам там такое устроит, — Люба злобно засмеялась.
— Встретим, — кивнул Поливанов. — Честь по чести…
Грек опять бежал. Он бежал всегда. От своих. От чужих. Чаще удачно. Иногда не очень — как тогда, в 1949 году, когда помогал родной стране тянуть трансполярную магистраль Салехард — Игарка — Чум. Как поется в песне:
Двадцать лет трудовых лагерей,
И, на радость рабочему классу,
Там, где были тропинки зверей.
Проложили таёжную трассу.
Пришлось оттуда когти рвать зимой в срочном порядке, потому что суки, которые лагерный пункт Держали, его и вора по кличке Грузин постановили на ножи поставить. С Грузином в путь прихватили молодого фраера — мол, доверие оказали, на самом деле взяли как гастронома. По тундре зимой без еды не пройти, и еще старыми ворами изобретен жестокий способ — бегут двое, третьего берут на консервы. Срабатывало. Вот только не довелось Греку полакомиться человечинкой. Нарвались они на ненцев — детей северных просторов. Те одно время к зэкам беглым относились лояльно, мол, идет человек по тундре и пускай идет, могли даже и обогреть, и покормить. А после нескольких случаев, когда беглые вырезали целые семьи, чтобы завладеть оружием, едой, стали местные беглых сильно не любить. Да и администрация ГУЛАГа щедро платила что за мертвого, что за живого беглеца. Спутников Грека ненцы тогда застрелили, а самого его почему-то пощадили. И сдали обратно в зону, где ему чудом удалось выжить, но за это заплатить серьезную цену.
За окнами тамбура купейного вагона пролетали привычные российские леса и перелески. Проносилась бескрайняя, нелюбимая страна, созданная ему на страдание.
Интересно, когда его установят и объявят на него новую охоту? Менты не дураки, рано или поздно выйдут на Любу. И та сдаст его. Обязательно сдаст. Грек отлично знал, когда люди готовы сдать. Норка готова. И тогда ментам будет известно его истинное имя.
Надо было все-таки ее кончить. Сейчас он жалел о своей минутной слабости. Единственно надеялся, у нее ума хватит самой к легавым не бежать. Слова о том, что люди придут в случае чего с нее должок спросить, на нее ох как подействовали, до печенок пробрали — он это видел. Хотя он врал. Не было у него сегодня такой возможности. Но Любаша поверила. И теперь боится и его, и ментов, и всего на свете… Он довольно усмехнулся. Может, и хорошо, что не пришил ее. Пусть помучается, тварь.
От старого паспорта пришлось избавиться — он теперь засвечен. Но у него был еще один — как знал, что пригодится, и выправил у братвы запасной. Теперь есть чем отмахаться от постового мента или от участкового, занятого проверкой паспортного режима.
Правильно воры называют друг друга бродягами. Несет настоящих воров по жизни злой ветер, не дает нигде остановиться. Единственный прочный дом — это тюрьма, да и тот с каждым годом становится все более неприютным.
На миг Грек ощутил, что страшно устал и его гнет к земле сила тяготения. А что, если плюнуть на все? Выйти из поезда, написать в ближайшем отделе милиции явку с повинной. И пускай коммунисты расстреливают… Или распахнуть сейчас дверь поезда и шагнуть наружу на семидесяти километрах в час — и пусть размажет о столб. Зато никаких больше забот и страхов….
Он прислонился лбом к холодному окошку двери тамбура. Руки потянулись, чтобы сорвать ручку.
— Извините, закурить у вас не найдется? А то все сигареты вышли. Не рассчитал, — произнес пузатенький лысоватенький мужчина, появившийся в тамбуре, — по виду классический командированный. Из тех, которые колесят по стране от завода к заводу, обеспечивая снабжение и поставки. Взгляд у них обычно такой хитрый, как у этого. Грек на таких, проворовавшихся и попавшихся, на зонах насмотрелся. За блатных их не держат, но и низшей кастой не считают. Так, мужики и мужики. Только некоторых, у кого на воле зарытые заначки остались, на деньги разводят.
— Да, рассчитывать всегда надо, — Грек протянул пачку болгарских сигарет «Плиска».
— А можно две? — не растерялся «снабженец».
— Бери…
Грек выпрямился. Секундная слабость прошла. Никуда больше не собирался выбрасываться и уж тем более сдаваться ментам.
Надо рассчитать все. А расчет простой. Деньги. Ему нужно много денег, которые он переведет в драгоценности. Для этого надо попытаться сколотить новую бригаду. Правда, таких отпетых дураков, способных на все, как братья Калюжные и особенно этот Заводчанин, еще поискать. Но он найдет. Он всегда находил таких, ощущал и взращивал в людях их звериную суть. И устроит он такую гастроль, что вся Совдепия вздрогнет! Ему нравилось, когда от его действий дрожат струны бытия, нарушается установленный порядок вещей. Он создан, чтобы ломать устои. И он развернется, дайте ему только волю!
Но сначала нужно оружие.
А это значит, что кто-то умрет.
— Вон волчара какой матерый, — Поливанов вытащил из папки фотографию — снимали в фас и профиль на последнем его этапе в 1961 году, с которого он умудрился сбежать, подрезав конвойного и не досидев до конца срока двенадцать лет.