Что делать? В какой же капкан он угодил? Вся жизнь у него какая-то корявая. Только начало все выправляться, только решил рассчитаться с прошлым окончательно и отвадить всех корешей, как на него из этого самого прошлого будто слон на голову свалился.
— Сволочь. Падла какая, — прошептал он, сам не зная, о ком — о Греке, ментах или о себе.
Все в этой ситуации были хороши. Все фигуры темные. И какой ему сделать ход? Послать Грека к черту? Пришьет он его. А может, и ребенка — от этой мысли вообще хотелось выть белугой. Притащить ему «маслят»? После чего он расстреляет какую-нибудь кассу, перебьет народ и скажет после задержания, что патроны взял у Зуба. И уголовный розыск тогда вспомнит, как предупреждал его о Греке. И все — пособничество в бандитизме, здравствуй пятнашка в колонии строгого режима, и то, если повезет и вообще к стене не поставят.
Сдать Грека? Ладно, даже если возможность мести опустить. А кто он сам тогда будет? Зуб, такой весь непорочный, которого даже короновать одно время хотели, и вдруг сдал кореша? Стыдно.
Нет, все же зачем он про долг этому менту ляпнул?..
В понедельник Зубенко отправился в депо. Невыспавшийся, злой. Работа из рук валилась.
— Перепил? — спросил мастер. — Русская национальная птичья болезнь?
— Да не пил.
— Болеешь?
— Нет.
— А какого же ты хрена вареный ходишь и рабочий класс своим видом смущаешь?
— Егорыч, я в порядке.
— Если чего надо, скажи.
— Ничего не надо.
— Ну, тогда, твою мать, кто работать будет?!
Этот бодрящий матерок привел Зубенко в чувство.
И к вечеру он решил — будь как будет.
Следующие дни ждал стука в дверь — боялся, что опять на пороге возникнет Грек в своих очках и длинном плаще, похожий на стильного убийцу из западных фильмов. Но тот все не появлялся. И Зубенко начал истово надеяться, что само все рассосется.
Несколько дней его никто не трогал, Зубенко почти вернул себе душевное спокойствие. Жена возвратилась из рейса и опять укатила на Дальний Восток. Оно и лучше — в такое время ему без нее спокойнее.
Вечером в пятницу, когда он выходил из краснокирпичного праздничного старинного здания депо, его дернул за рукав пацаненок лет тринадцати, сунул в ладонь бумажку и тут же растворился в толпе. Зубенко развернул ее. Руки дрожали, и с трудом удавалось с ними справиться. Он знал, от кого это. И что там будет написано.
Так и есть — от Грека. Он всегда приходил за своим. Тем более если это свое ему очень нужно.
Вернувшись домой, Зубенко обхватил голову руками, да так и просидел с час. Думал, думал, думал.
С годами он во многом стал раскаиваться. Больше всего в том, что снабжал бандитов оружием, которое стреляло в людей, хотя сам не любил насилие. Успокаивало, что стреляли в основном друг в друга — у вора судьба такая быть подстреленным. Говорят, в Древнем Риме люди жили лет двадцать пять, в основном их убивали. Вот и вор — это как римлянин, своей смертью не сдохнет. А женщины и дети гибнуть не должны от пера и волыны… Эти фотографии с убитым ребенком. Они что-то сдвинули в нем.
Ночью Зубенко не спал ни секунды. Пришел на работу осунувшийся. Мастер даже устал его материть. Только и сказал:
— Шел бы ты домой. Я тебе отгул поставлю.
— Ничего, — заверил Зубенко. — Я в порядке.
На обед он пошел к табельщицам, в углу комнаты у которых стояла тумбочка с новеньким пластмассовым желтым телефоном.
— Позвоню, девчата? — спросил, придавая голосу игривые нотки, но не вызвал даже тени улыбки — слишком был осунувшийся, с каким-то лихорадочным блеском в глазах.
— Никак заболел, Вася? — спросила табельщица.
— Просто устал.
— Знаем мы эту усталость… Звони.
Он набрал номер. На том конце ответил Поливанов.
— Он придет, — произнес Зубенко, прикрывая трубку ладонью, чтобы никто не слышал. — Завтра…
На ВДНХ из прикрепленных на столбах репродукторов лились бравурные песни.
Земля для счастья станет тесною,
И станут люди все дружить,
И станет жизнь прекрасной песнею,
И мы в то время будем жить!
Как и положено в погожий субботний день, здесь было яблоку негде упасть. На Выставке достижений народного хозяйства любили отдыхать и сами москвичи, и гости столицы.
Наверное, первоначально архитекторами было задумано создать здесь эдакую модель города будущего. Ажурные, затейливо украшенные лепниной, шпилями, фигурами павильоны, огромные фонтаны с золотыми статуями, бьющие вверх струи воды. Что говорить — архитекторы с задачей справились блестяще. В сказочных очертаниях их строений жило ощущение праздника. А еще тут возникало истинное чувство единства всех советских людей, неважно, в каком городе и республике живешь. Какая-то настолько доброжелательная атмосфера царила в этом месте, что ленинградец, горьковчанин, киргиз или украинец ощущал себя здесь дома.
— Выставка достижений народного хозяйства — это передовой край науки и техники СССР, представленный в тематических павильонах… — вещал между песнями репродуктор.
— Как раз с дочкой здесь собирались в выходные побывать, — сказал Маслов. — На аттракционах покататься.
— Планы сбылись наполовину, — усмехнулся Поливанов. — Дочке пришлось остаться дома.
— Эх, тяжела доля милицейская. Вот, босс, скажите, крепостные всегда именовались по хозяину? Мол, шереметьевские, голицынские.
— Без понятия.
— А я из поливановских буду?
— Ты из балаболов будешь, — ответил Поливанов.
— Эх, разорюсь, — Маслов пристроился в небольшую очередь к голубому контейнеру на колесиках с надписью: «Мороженое».
Взяв у мороженщицы в белом халате, колпаке и белых нарукавниках два эскимо на палочке за одиннадцать копеек каждое, Маслов протянул одно начальнику:
— Не от голода, а только конспирации ради. Все вокруг с мороженым, а мы что, милиционеры, что ли?
— Уговорил, — Поливанов взял эскимо Московского хладокомбината.
Они отирались около фонтана «Дружба народов» уже битый час. Задача была одна — следить за сигналом, который даст сотрудник службы наружного наблюдения. И тогда начнется работа. А сейчас ожидание. Кстати, порой ожидание и есть основная работа. Особенно во время засад, когда ждешь сутками и кажется, что это не закончится никогда. И одна мысль — придет фигурант, или ты проводишь время впустую?
Маслов присел на гранитный бортик фонтана и опустил ладонь в воду.
— Уважаемый товарищ, вы не подвинетесь? — вежливо произнес рыжебородый узбек в халате и тюбетейке.