– «Широка страна моя родная…» – дружно запели ребята.
Взрослые весело подхватили знакомую песню. Когда всё смолкло, Митя сказал короткое приветствие. Закончил он его так:
– Широка наша страна родная, а куда ни поедешь – везде ты свой человек. Вот мы к вам приехали, а уже вроде как дома или у родных…
– А я ведь тут рос. И всё мне тут дорого. И язык украинский, и воздух вот этот с полей… Что значит родина!.. – задумчиво сказал Сергей Николаевич.
Завязалась беседа. Колхозники наперебой расспрашивали о Москве.
– Москва наша с каждым днём растёт и украшается, – сказал Сергей Николаевич. – Иногда проходишь по улице и видишь – забор стоит какой-то. За забором экскаваторы работают, грузовики рычат, растёт этаж за этажом. А снимут забор – и ахнешь! Стоит перед тобой дворец – глаз не отвести! Как в сказке!
– А мы под самой Москвой живём, на электричке туда ездим… – мечтательно сказала Лида.
– У нас городок тоже хороший! У нас и театр свой, и кино, и школы! – зашумели ребята.
– Расскажите про нашу школу! – неожиданно попросил учителя Мазин.
– Ну что же я буду рассказывать! Вы сами про свою школу расскажите.
Ребята зашевелились, зашептались:
– Одинцов, Одинцов!.. Нет, Зорина! Лида Зорина, расскажи!
Лида Зорина встала.
– У нас очень хорошая школа… – бойко начала она.
– Самая лучшая! Замечательная школа!.. У нас все учителя хорошие и директор хороший! – перебивая Зорину, закричали ребята.
Мазин подбросил в костёр ветку и встал:
– Наша школа на весь Советский Союз, может быть, одна… У нас знаете как учат – ого! Чего не знаешь, так хоть в класс не ходи! Например, географию…
– Из нашей школы уже герои вышли! – крикнула Синицына.
– У нас второгодников почти нет!
Марина Ивановна крепко пожала руку Сергею Николаевичу, глаза её при ярком свете костра влажно блестели.
– Школа, которую так любят ребята, – хорошая школа! Нам всем это очень радостно слышать!
Игнат Тарасюк сдвинул набок кубанку и встал:
– Оно, конечно, каждому своё… Я скажу, что наша школа лучше, а вы будете говорить, что ваша лучше… Ну, так это может и ссора получиться. А так как вы у нас гости, то всё ж таки неудобно будет…
Ребята всполошились, приготовились к отпору, но Жорка, задремавший было на коленях матери, вдруг вскочил:
– Гармонь! Гармонь идёт!
Все зашевелились, раздвинулись. Мазин и Саша подбросили в костёр сухих веток. В отблесках пламени нежно зарумянились берёзы, высоко взлетевшие искры осветили кудрявую листву дуба.
Из темноты вышла баба Ивга и подала Степану Ильичу гармонь:
– Играй, Стёпа! Нехай гости нашу музыку послушают.
Степан Ильич встал, широко развернул гармонь, склонил набок голову и пробежал пальцами по жёлтым, истёртым ладам.
Гармонь тихо, протяжно вздохнула, запела что-то грустное и нежное… Пела для всех, а слышалось каждому, что поёт она только для него. Вспоминалось что-то хорошее, дорогое, своё…
Лида Зорина молча прижималась к плечу новой подружки. Васёк вспомнил вдруг отцовский галстук, съезжавший на сторону, тёплые большие руки отца. Сева Малютин, глядя в пламя костра, откуда-то издалека услышал голос матери, как будто не гармонь, а она пела что-то своему сыну. Саша, посадив на колени толстого хлопчика, гладил его по голове и шептал ему на ухо, пытаясь говорить по-украински:
– А у меня дома такие, як ты, людыны тоже есть.
В глубокой, тёмной вышине ярко светились звёзды. В ответ на гармонь в лесу тихо защёлкали соловьи, и по овсу, словно на цыпочках, прошёл ветер.
Степан Ильич взглянул на лица, освещённые пламенем костра, усмехнулся и заиграл гопак.
Молоденькая учительница встала, приглашая девчат и хлопцев.
Плясали попарно и в одиночку; один танцор сменялся другим.
– Татьяна! Татьяна! – вызывали развеселившиеся колхозники.
– Да не буду я, нехай кто другой спляшет! – смеясь, упиралась Татьяна.
Степан Ильич, крепко прижимая к себе гармонь, кивнул головой жене:
– Выходи, Татьянка!
Татьяна вдруг сорвалась с места, ударила в ладоши и пошла в пляс. Отсвет от костра играл на её оживлённом лице, под чёрными круглыми бровями задорно блестели глаза.
– «Гоп, кума, не журися, туды-сюды повернися!» – подпевала она в такт музыке.
Татьяне хлопали долго, вызывали её ещё, но она, смеясь, схватила на руки сына и спрятала за ним разгоревшееся лицо.
– Она больше не будет плясать, – обнимая мать, объявил Жорка. – Ось я зараз! – Он вырвался из рук матери и под бойкий плясовой мотив, кувыркнувшись в траве, болтнул в воздухе босыми пятками. – Эй, московские, дывиться! От як я можу! Гоп, гоп, гоп! – Он высоко подпрыгнул и упал на траву. – Эй, московские!..
Кто-то из женщин дал ему легонько шлепка. Ребята хохотали до слёз. Потом девочки сплясали русскую, Одинцов смешил рассказами, Белкин показывал фокусы.
Учительница Марина Ивановна подсела поближе к костру, протянула над огнём руки и задушевно, тихо запела:
…Полюшко-поле,
Полюшко, широко поле…
Ребята дружно подхватили припев знакомой песни:
Ехали да по полю герои,
Эх, да Красной Армии герои…
Наконец, усталые и довольные, все разошлись.
В ушах у ребят долго ещё звучали песни, музыка и бойкий голос хлопчика: «Эй, московские!.. От як я можу! Гоп, гоп, гоп!»
Жизнь нашего отряда
19 июня 1941 г.
Засекаю время – 21 ч. 05 м.
Вчера Митя сказал, что пора начинать вести дневник, только теперь он будет называться не «Жизнь нашего класса», как было в школе, а «Жизнь нашего отряда», а если жизнь – значит, всё, что есть, то и писать. Нам всем это очень понравилось, и мы сначала решили писать по очереди, а потом все ребята сказали, чтобы писал я один. «Одинцов, – говорят, – лучше всех умеет писать». Я, конечно, говорил: «Нет, нет, все умеют!» А Нюра Синицына и тут выскочила: «Конечно, все умеют, почему один Коля Одинцов?» Подумаешь, какое её дело во всё вмешиваться! Всё равно ребята меня назначили.
Вообще лучше бы Нюрка поменьше воображала, а то как приехали, так и пошла командовать. Вчера собрала все тапочки и спрятала. «Можно, – говорит, – и босиком ходить, тут тепло!» Подумаешь! Нам родители купили, а она распоряжается. Я раньше и сам хотел босиком бегать, а тут назло ей взял да и надел. Теперь из-за неё ногам жарко.
Больше с ней ни в какую республику не поеду!