– Да брось! – привычно махнул рукой Леший. – Ты прям дикошарый какой-то. Говорено уже: не нужна мне Лидочка в том плане, какой тебя интересует, не нужна, понял? Просто я вдруг вспомнил, что о ней проводник рассказывал. Ну, про мужика, который ее в Северолуцке провожал. Припоминаешь?
– Припоминаю. – Струмилин отвел глаза.
Вот же принес черт этого Лешего! Весь день удавалось отгонять от себя, будто ос – от варенья, назойливые мысли насчет загадочного кавалера с его ревнивой женой, так нет – пришел этот мазилка и все опошлил.
– Помнишь, как его проводник описывал? Морда намасленная, черноглазенький такой. Я там, на вокзале, еще заторможенный с утра пораньше был, да и Лидкин видок меня ошарашил, вот я и не врубился сразу, а потом дошло: мужик этот как две капли воды похож на того гада, который меня кинул!
– Куда? – неприветливо буркнул Струмилин.
– Чего? – не понял Леший.
– Не чего, а кого. Тебя! Тебя он куда кинул-то?
– Издеваешься, да? – горестно кривя губы, простонал Леший. – А он мне две тысячи баксов задолжал, понял? Две тысячи! Для него это, по морде видно, тьфу на палочке. А для меня, может, целое состояние.
– Немалая сумма, – согласился Струмилин. – И за что задолжал? Ты раскрашивал его пастелью?
Сначала Леший обиженно поджал губы, но тотчас глаза его мстительно блеснули:
– Черта с два! Я делал для него копии «Прощания славянки»! А привела его ко мне Лидка…
– Андрей, у нас клиент! – Как в детективном романе, где действие прерывается на самом интересном месте, с крыльца спорхнула Валюха. – Опять суицид. Прямо напасть. Такой чудный денек, такая красота, а они травятся, идиоты!
– О боже, – вымолвил Леший, бледнея. – Да, работенка у вас, ребятки! Ну ладно, я пошел. Скажи, где Лидка, и двигай с богом. А я пойду ее спрошу, не знает ли она, где теперь найти моего заказчика.
– Ну уж нет. – Струмилин легонько заломил ему руку за спину и подтолкнул к «Фольксвагену». – Беру тебя с собой, по пути все расскажешь.
– Ну уж нет, – фыркнул Леший, с непостижимым проворством выворачиваясь из-под хитрого захвата. – Это я сам с тобой еду, понял? И это ты все расскажешь по пути.
Впрочем, до взаимных откровений дело так и не дошло. Валюшка, окрыленная, по всей видимости, своими нынешними амурными достижениями, начала строить глазки симпатичному незнакомцу, тот старался соответствовать, а Струмилин оставался не у дел. Вдобавок вызов недалеко, сразу за Сенной площадью, и при виде молодой девицы, с ошалелым видом валявшейся на диване, у врача и фельдшерицы сразу сделались разъяренные лица.
– Опять?! – рявкнул Струмилин, и пухленькая дамочка, мамочка несостоявшейся самоубийцы, со слезами заломила руки:
– Опять, доктор!
– Ну и на кой черт нам ее вытаскивать, если человеку стабильно жить неохота? – ворчала Валюшка, принимая от хозяйки ведро с водой и открывая свой чемоданчик.
При виде прозрачного шланга и воронки девица слабо забила ногами по дивану, выражая свой протест, однако с ней не церемонились: Струмилин связал ей руки, а потом разомкнул крепко стиснутые зубы пальцем. Палец для такого случая он облачил в специальный металлический чехол: если спасаемому придет фантазия кусаться, пусть ломает свои зубы о железо, а не жует кости самоотверженного врача.
Валюха начала вводить зонд, однако пациентка продолжала биться и рваться, поэтому Струмилин с особенным удовольствием зафиксировал ей голову, благо голова у девицы была большая и дурная.
– Ой, ребята… – простонал Леший, он тоже притащился в квартиру и теперь испуганно заглядывал из прихожей. – А нельзя ли полегче?!
– Слабонервных просят удалиться, – буркнул Струмилин, устраиваясь поудобнее. – Держи ей лучше ноги. Не понял еще, что работа у нас такая: придурков к жизни возвращать? Мы, главное, эту Катю Малахову уже спасали полгода назад, причем тогда натурально с того света извлекли. Родители уехали в деревню в гости, а она воспользовалась моментом – и решила травиться! Родители вернулись, а дочка на полу валяется. И, главное, облатки Катерина наша ножницами в вермишель изрезала и в окошко выкинула – чтоб никто не догадался, значит, от чего лечить… Да держи, сказано, хватит любоваться! – прикрикнул он на Лешего, с видимым удовольствием разглядывая стройные Катеринины ножки, примеряясь, взяться за тонкие лодыжки или загорелые икры. – Вот так, чтоб не дергалась.
– Ну а потом? – поинтересовался Леший, плечом откидывая со лба разлохмаченную прядь, чтоб не заслоняла поле деятельности. Халатик у Катерины, надо заметить, был коротехонький…
– Мама ее говорила, что девонька травилась от несчастной любви. И снова, вот видишь, – то же самое.
– Крепко, значит, любит, – сочувственно прошептал Леший, исследуя изящные Катеринины коленки. – А чем траванулась?
– Реланиумом, наверно, – выглянула из кухни Катеринина мама, держа в пригоршне смятую фольгу. – Бабуле нашей реланиум прописывают, вот она и добралась до него.
– Опять реланиум? Это у нас уже было, правда, Валя? Не волнуйтесь, откачаем вашу дочку, – успокаивающе покивал Струмилин, глядя в тазик, куда извергалось содержимое Катиного желудка. – Видите, сколько всего из нее выливается? Значит, она как следует поела, прежде чем наглоталась реланиума. То есть он не успел основательно всосаться в кровь. Покушала, так сказать, в последний раз… Вы только скажите: неужто она опять от любви страдала? Что ж там за персонаж такой, что за раскрасавец, из-за кого этакая девица жизни себя лишает… с ее-то красотой…
– И с ее ногами! – поддакнул Леший.
Катина мама устало смахнула слезы:
– Да все правильно, что вы говорите, молодые люди. Главное, был бы хоть достойный человек, тогда еще можно понять. А то… и старше ее лет на пятнадцать, и собой ох как нехорош!
Катерина что-то протестующе замычала, завозилась, но Струмилин и Леший были настороже, поэтому несчастной влюбленной ничего не оставалось, кроме как лежать смирно и выслушивать гневные матушкины слова:
– А что? Разве я неправду говорю? Нехорош он, решительно нехорош! Вылитый бывший наш губернатор, Глеб Чужанин, ну просто одно лицо. Такой же жирненький, вальяжный, физиономия сальная, глазки масленые… тьфу! С другой стороны, с лица воду не пить, я уж как-нибудь притерпелась бы к нему, лишь бы дочка была счастлива. Главное, чтоб человек был порядочный. А он кто? Блядун, первостатейный блядун!