И Лялька теперь тоже давит на него. Чего-то хочет, а он никак не поймет.
– Какое убийство? Так до сих пор не нашли, кто Машку убил, а потом следом и Таньку. А убили-то наши ребятки, по всей видимости. Ограбили тебя, Машка нашла, наверное, у девки своей цацки, предъявила ей. Та своего друга подговорила, он ее на берегу пруда и того, удушил. А перед этим Машка у Таньки, болтают, была. Морду ей расцарапала в кровь. Ругались они. Может, Машка чего и брякнула в сердцах. Потом... Потом что было? – Лялькин пальчик постучал по переносице, глаза снова смотрели в никуда. – Потом Танька отсиживалась где-то, кто говорит, что в городе была, кто что в доме своем прятала морду свою расцарапанную... Не любила я цыганищу эту! Противная стерва!.. Так вот она перед своей смертью к Сашке-то как раз и ходила.
– А кто это Сашка?
– Вот балбес, а! – всплеснула руками Ляля. – Саша – это родная дочь погибшей Машки. Она же хорошая знакомая хакера нашего, может, и спят уже давно, кто знает! Это она по деревне ходит, гордая вся такая. Сейчас вон вообще не видать, куда-то смылась. Как Таньку нашли убитой, так Сашка на третий день куда-то и срулила. Точно они убийцы, больше некому! Недаром Степаныч бумаги такие готовил...
– К-ка-а-кие бумаги, к-ка-а-кой Степаныч??? – Ему сделалось худо, затошнило от наливки, и перед глазами круги поплыли, большие такие, радужные, как в детской игрушке.
– Степаныч – это наш участковый. Павел Степанович Бабенко. Он после Машкиной смерти приходил ко мне в школу и просил бумаги помочь напечатать. Так вот в них конкретные подозрения им высказывались по поводу причастности к Машкиному убийству ее дочери. Понял теперь? – Она снисходительно хмыкнула, потрепала его по щеке и начала натягивать мокрые туфли. – Пойду я... А ты тут осторожнее смотри, кому зря не открывай.
Толку-то в его запорах, грустно подумал Степушкин, закрывая за ней дверь. Решетки надо было на окна да двери толстые железные, тогда можно было бы пересидеть денек-другой. Да и так все равно выкурили бы, если бы захотели.
Вот ведь, никогда не думал, с какой стороны беда нагрянет. Своих боялся, от ментов прятался, а тут детки, будь они неладны!
Степушкин долго еще бродил по дому, все запоры на окнах и двери проверял. Спустился снова в подвал, поправил кирпич, запер подвал на ключ, для надежности подергал дверь, потолкался в нее плечом.
Прибрал в кухне, посуду, правда, мыть не стал. Накатила усталость, еле ноги волочил по дому. Сел перед телевизором и задремал.
И приснился ему страшный-страшный сон. И не сон будто, а явь самая что ни есть стопроцентная. Будто сидит он в кресле перед телевизором, а за спиной его странный темный комок колышется. Чуть дунет ветерок, комок к потолку взметает. Еще один порыв ветра, и темный сгусток вытягивается, вытягивается, превращаясь в длинный столб с руками-щупальцами и громадной головой, скалящейся на него беззубым ртом. И что самое ужасное, тень эта вдруг начала говорить вполне человеческим голосом, узнаваемым человеческим голосом. И Степушкину во сне вдруг стало казаться, что если он вспомнит, кому именно принадлежит этот тихий вкрадчивый голос, то все обойдется. Все пройдет мимо него: и беда, и смерть.
Но узнать никак не получалось. Он задыхался, слушал свое сердце, неровными скачками молотящееся в ребра. Пытался вспомнить и все никак не мог.
Очнулся он от собственного судорожного вздоха. Дернулся всем телом, не размыкая век, подышал часто и глубоко. Грудь разрывалась просто от нехватки кислорода или болело так сильно, не понял он спросонья.
Медленно открыл глаза, уставился в телевизор. Звука не было. Почему? Он не нажимал ту самую кнопку, которая высвечивала на экране надпись: звук отключен – и дорисовывала сбоку перечеркнутый крест-накрест мегафон. Он точно помнил, что уснул под монотонный говор диктора.
Почему выключен звук? И почему тень, так напугавшая его во сне, все еще не исчезла? Она дыбится в соседнем кресле огромным черным комком, шевелится и... кажется, даже посмеивается.
А свет! Кто выключил свет? Он был включен у него, он точно помнил! Две лампочки в люстре из шести были включены. Не могли же они обе разом перегореть-то!
Ему чудится или нет?! Может, инсульт стеганул? А что? Возраст, кувырки кроватные с Лялькой, выпивка. Может, подстерег его недуг старческий прямо как раз и сейчас? Откуда темень-то в глазах?
Степушкин снова закрыл глаза, подышал, потрогал левую сторону груди. Помял ее, массируя. Вроде ничего. Стучит мотор так же ровно, как и прежде. И дыхание восстановилось. Он открыл глаза, скосил взгляд в сторону.
Что за чертовщина такая, а? Все тот же черный колышущийся студнем сгусток.
– Господи! – прошептал невольно Степушкин и вдруг перекрестился, чего отродясь не делывал. – Прости, господи!
– Ишь ты! – вдруг раздалось с соседнего кресла, где шевелилась плотная неузнаваемая черная масса. – Про бога вспомнил! Страшно тебе?
– Кто здесь?! – засипел Георгий Иванович, голос и правда был страшно узнаваемым, только бы вот вспомнить, кому он принадлежал. – Кто здесь?!
– Не бойся меня. Не надо. Я ведь поздороваться зашел.
– Здрассте, – глупо брякнул Степушкин и захныкал: – Как вошел? Чего нужно-то?
– Для меня твои запоры не помеха. И вопросов у меня к тебе уйма. Но для начала...
Темная масса, прямо как тот самый черный шар в его сне, подобралась с кресла, вытягиваясь в длинный черный столб, колыхнулась ему навстречу. И вытянулась вдруг в его сторону вполне человеческой рукой с растопыренной кистью. Мужской кистью! А, ну да, голос-то принадлежал мужчине, чему удивляться. Пальцы были сильными, ухоженными, без особых мозолей и царапин. Они ползли в его сторону широко разверзнутыми щупальцами. Добрались до его колена, где покоились его собственные ладони. Подтолкнули правую ладонь, сделавшуюся слабой и безвольной.
– Ну, здравствуй, что ли, Гога! Как живешь-то?..
Павел Степанович Бабенко решил сегодня устроить себе настоящий выходной. Он и по календарю как раз был – воскресенье, и по совести положен ему был так уж точно. Сколько можно работать!
Вчера и позавчера он, как добропорядочный гражданин, как ответственный служитель своей Отчизны, от звонка до звонка проторчал в отделе в городе. Отвечал на многочисленные вопросы следователей. Говорил с Володькой-библиотекарем, хорошо, что позволили с ним встретиться. Уговаривал его не дурить и не вешать на себя того, чего не совершал никогда. Тот лишь молчал, смотрел на него угасающими с каждой минутой глазами и шпарил цитатами из классиков о неминуемом возмездии и еще какой-то ерунде.
– Свихнулся, что ли? – озаботился конвойный, когда пришел его уводить.
– Свихнешься тут! – буркнул Бабенко, а про себя подумал, что без водки Володьке совсем худо, загибается он.
Но водку нарочно не стал покупать, когда передачку ему с Маринкой-продавщицей собирал.