Правду?..
– Соскучилась, а это удивляет? – Она все никак не могла решиться перестать ему «выкать», хотя, кажется, уже пробовала однажды.
– Удивляет, – кивнул Снимщиков. – Симпатии с твоей стороны я вряд ли мог вызвать, а коли несимпатичен человек…
– Я этого не говорила, – перебила она его поспешно и так же поспешно отвела глаза в сторону.
Ну что за человек, в самом деле! Ну неужели нельзя взять и надеть штаны?! Думает, ей так легко сохранять бесстрастность, когда он стоит возле нее в одних трусах, поигрывает мышцами под загорелой гладкой кожей и без конца потягивается, выставляя, словно специально напоказ, тугие кубики пресса.
Она должна оставаться бесстрастной, да, конечно! Она же не мужчина, она же женщина! Она же не имеет права быть неконтролируемой.
– Чего ты не говорила? – вдруг прицепился Олег, вытаращившись на нее, как на больную.
– Я не говорила, что вы… что ты мне несимпатичен.
Фу, еле-еле выговорила, едва не свалившись со своих высоченных тонких каблуков. И зачем нарядилась? Ему, кажется, совершенно безразлично, в чем она: в нарядном платье или в грязной кофте с растянутым карманом-«кенгуру».
И не мешало бы напомнить себе все же, что она для него прежде всего – работа. И что он – не Липатов. Хотя и тот что-то совсем забыл о ней в последнее время, не звонит, не навязывается в гости, не зовет в кино. Ах, да! Он же посоветовал ей не светиться после убийства Анны Васильевны. И по возможности залечь где-нибудь на дно, чтобы о ней до поры до времени никто не вспоминал. Только географическими координатами этого самого дна забыл снабдить…
– Слушайте, Софья Андреевна, – Снимщиков так разозлился, что сузил свои великолепные смеющиеся глаза до тонких щелок и за локти ее схватился с такой силой, что, кажется, захрустели именно ее кости, – не нужно никаких провокаций, идет?!
– А… А что – провокация?..
Ей вдруг захотелось заплакать. Стало больно и обидно. И стараний ее, как оказалось бесполезных, никто не оценил. Вырядилась тоже! И хватка у него была немилосердная и сердитая. И не рад он ведь ей совсем! А она скучала, скучала! А он не рад…
– Ты гад, – вдруг прошептала она трясущимися от обиды губами и закусила нижнюю, чтобы и правда не зареветь.
– Почему это я гад? – опешил Снимщиков.
Он видел, что она расстроена, понял, что он виноват в чем-то, но никак не мог взять в толк, в чем конкретно?! Да еще и гадом его обозвала. Тоже еще штучка! Вваливается с утра пораньше к нему в квартиру, застав врасплох и без штанов. Вваливается такая вся из себя…
Черт, а он ведь за минуту до ее прихода думал именно о ней. И телефон с полчаса в руках держал, все размышляя: звонить ей или нет. Вроде и позвонить причина есть, нужно было кое-что уточнить о ее подруге. И в то же время не она предложила разбежаться. Неудобно как-то.
И тут этот звонок в дверь. Он кинулся открывать, собираясь обругать назойливого Саню, который с утра не давал покоя. Выпить пива ему, видите ли, не с кем. А за дверью-то не Саня оказался. А за дверью – Соня.
В шикарном открытом платье, на высоченных каблуках, с затейливыми закрутками в волосах, сверкающих дюжиной крохотных заколок. Переступила порог, сразу начала говорить что-то непонятное, а стоило ему, обалдев до ступора, уточнить, так он еще и гадом оказался.
– Почему я гад? – снова спросил Олег, уже чуть тише и не так сильно цепляясь за ее руки.
– Потому что, – еле шевельнула она губами и все же не удержалась и всхлипнула, – я… я пришла к тебе… А ты…
– А что я? – И вот тут он все же не выдержал, хотя и давал себе зарок, и притянул ее к себе. – А что я, Сонь? Я же ничего… Я просто не ждал тебя.
– Вот-вот, – хлюпала она носом. – В том-то все и дело, что не ждал. Ты захотел разделиться! Тебе со мной невыносимо рядом находиться!
– Конечно, невыносимо! – почти со стоном выдавил Снимщиков, к стыду своему осознав, что совершенно не прикрыл свою мужскую бесстыдную беспомощность перед ней одеждой. – Я же должен работать, а ты отвлекаешь меня! Ты вот чувствуешь меня сейчас?!
Она кивнула.
– Вот! А какая, к черту, работа, когда все так… отвлекает! Черт, Сонька, ну зачем ты пришла?!
– Я скучала и… – Она оторвала голову от его плеча, на котором было невозможно удобно, так удобно, что можно было простоять целый час, а то и больше. – Поцелуй меня, Олежка.
Она это сказала?! Она попросила его об этом, и назвала еще запретным именем, которое никто не смел произносить вслух уже многие годы в его присутствии?! Кажется, да. И, кажется, это его вовсе не раздражает, а, наоборот, немного нравится. Почему немного? Потому что так скоро и сразу он сдаваться не собирается.
Он сыщик! Он мент до мозга костей. Причем мент правильный, без конъюнктурных всяких там соображений. А она проходила у этого мента по делу подозреваемой. И подозреваемой номер один. И он не должен…
Он просто не имеет права восхищаться ею, не имеет права подмечать всякие дурацкие мелочи, как то нелепые завитки у нее возле уха. А уж дуть на них легонько и вовсе глупость – вольная и несусветная, недостойная настоящего мента – грубияна, циника, нахала. И мужчины недостойна тоже всяческая теляческая умильность от запаха мороза и ванили, которыми насквозь пропиталась ее кожа.
А ведь умиляется, черти бы все побрали! Дышит ею, трогает ее, целует и умиляется, как пацан распоследний, который так и не сумел выползти из набившего оскомину Олежки.
Ох, и дела твои, господи! Ох, и дела ты творишь, владыка!!!
Неужели же с твоего соизволения и по твоей милости пришла к нему эта девушка в дом и…
– А ты ведь меня соблазнила, Софья Андреевна! – вскинулся Снимщиков на подушках и навис над ней, угрожая и призывая к ответу. – Ты нагло и вероломно меня соблазнила!
– А от тебя разве дождешься домогательств! – фыркнула она, зажмуриваясь, – видеть его совсем рядом было и сладостно и жутковато одновременно. – Пришлось инициировать.
– С целью? – Он тряхнул Соню за плечи, заставляя смотреть ему в глаза, в которых растерянность сейчас вытесняла все другие чувства.
Он и в самом деле был растерян стремительностью того, что произошло. К которой примешивалось чуть-чуть сожаления.
Может, поторопился?! Может, не стоило так стрем-глав набрасываться на нее, тащить в круглую свою гостиную, швырять ее на свой удобный диван и, комкая ее одежду и все на свете приличия, набрасываться изголодавшимся до тела мужиком? На свете сотни тысяч женщин, зачем же все замкнулось именно на ней? Не поторопился ли…
– С какой целью ты совратила меня, Сонька? – он зарылся лицом в ее кудри.
Ему хотелось, чтобы вопрос прозвучал чуть беззаботно, чуть иронично, но уж никак не с тревогой. Не получилось. Она все расслышала и все тут же поняла как надо. Выбралась из-под него, не очень-то он и упорствовал. Подобрала с пола платье, белье и начала одеваться. Потом вдруг, будто что-то вспомнив, глянула на него через оголенное плечо и сказала с печальной иронией: