— В милиции не дураки, — встряла Татьяна, сморщив щеку о кулак. — Существует эксгумация! Провести ее для вас — пару раз плюнуть. А Дашка права, между прочим. Убивать так, как убивал он раньше, Шило ни за что не стал бы. Это прямая подстава! Нет, что-то здесь не так.
— Имитатор, — обронил Прокофьев и по привычке запустил было пальцы в волосы, забыв, что давно подстригся. — Вполне возможно, что это имитатор. Очень хитрый, изворотливый и… И неплохо знающий повадки Верестова. Знающий его почерк. В газетах же не писали, как именно он расправлялся со своими жертвами. Тут что-то одно из двух. Либо они были знакомы, либо бандитствовали вместе. Зная руку Веретена, наш имитатор убил этих двух несчастных именно так, а не иначе. Зачем? А затем, чтобы внести сумятицу. Чтобы запутать все следы. Очень хитер! Очень умен, просто стратегически умен. Вот вам и психологический портрет убийцы.
— К которому Лешка подходит так же, как я к портрету Белоснежки, — ухмыльнулась Татьяна и добавила с нежной грустью: — Лешка, он хоть сволота, бабником был отменным, но хитрым и изворотливым — никогда. Я бы поверила, что он кинул меня ради Лили и укатил с ней на юга понежиться. Но все остальное…
— К тому же он не стал бы прятать труп своей любовницы, которую жестоко убил, в собственном подвале собственного дома, — вставила Даша и передернулась, вспомнив отвратительную вонь. — Это кто-то другой. И вряд ли Верестов. Но вот кто?
— Верестов Илья Сергеевич и в самом деле мертв. Проведенная эксгумация трупа полностью подтвердила это. Никакой ошибки, подлога и должностного преступления. Все чисто. Верестов умер в тюрьме и был похоронен на тюремном кладбище, — выговорил Прокофьев на одном дыхании, снял с себя спортивную шапочку и в сердцах швырнул ею об пол…
Он приехал к Даше, как только смог это сделать из соображений вежливости. Порывался много раньше, но счел неприличным поднимать ее с кровати в начале седьмого утра.
Он принял душ, побрился, долго гладил брюки и рубашку. И все рассматривал их на свет, не получилось ли где складок. Обильно облил себя новым французским одеколоном, который купил на деньги, выделенные Мазуриным, и все бродил по своей квартире, все смотрел на часы, все надеялся, что она ранняя пташка и, возможно, уже на ногах. Не выдержал, приехал во двор и еще битый час просидел в машине, с тоской посматривая на ее темные окна.
Вот его закусило, а! Кто бы мог подумать, что так его перекосит! Еще пару недель назад он и не знал о ее существовании ничего. О своем-то начал забывать, живя от похмелья до похмелья. А тут…
— Утонул ты, брат Прокопий, в ее голубых глазищах, — шутливо пропел ему в телефон Иван Мазурин, вдоволь наслушавшись вздохов и ахов от своего друга. — Теперь тебе, кровь из носа, нужно отыскать ее братца, а не то…
— Что не то?.. — скуксился Гарик.
Он и сам понимал, кем, скорее — чем выглядит в ее глазах. Понимал, что шансов нет. Что глупые мечты, по всей вероятности, так ими и останутся. И все равно мечтал.
Вот вдруг он и правда найдет ее брата, пусть не невредимым, но живым. Она же будет тогда ему благодарна? Будет! Он имеет тогда крохотное право быть хоть иногда с ней рядом? Имеет! А рядом быть ох как хотелось. Даже просто смотреть. Даже просто слушать, как она молчит. Просто рядом и все, без возможного продолжения…
— А чего это его в тюрьме похоронили? — Даша зевнула, сонно моргая и кутаясь в толстый свой халат.
Прокофьева она так рано не ждала. Всего-то было половина девятого. Встала попить воды, включила свет на кухне. За окном было еще сумрачно. И не успела донести кружку с водой до рта, как он в дверь позвонил. Она даже расчесаться не успела. Стояла теперь перед ним простоволосая, с припухшими со сна глазами и ртом. И неудобно ей было от этого. Сам Прокофьев заявился при полном параде. Благоухал так, что у нее в носу защекотало.
— В каком смысле? — переспросил Гарик, совершенно идиотически моргая и без конца дергая кадыком, пытаясь сглотнуть.
Он чуть не взорвался, обнаружив ее заспанной и в халате, из-под которого выглядывал край розовых кружев ее ночной сорочки. Даже в голову шибануло от ее утренней нетронутости. Сообразишь тут, о чем она спрашивает, как же! Уши заложило просто от бешеного кровяного напора. Хорошо куртка длинная, и догадался, не стал снимать, а то был бы конфуз, да…
— В том самом! Почему родственники его не забрали? Не было, что ли, у него никого? Он что, детдомовский? — терпеливо разъяснила свое недоумение Даша, не понимая совершенно, что это на Прокофьева за столбняк напал. — Почему его похоронили на тюремном кладбище?
— Родственники? — Гарик мотнул головой, пытаясь прогнать наваждение. — Я не знаю, были ли у него родственники, нет.
— Так узнай, — Даша подавила очередной зевок, глянула на Гарика, которому просто не терпелось пройти на ее кухню, и предупредила: — Есть нечего. Холодильник почти пустой.
— Кофе есть, я видел в шкафу, — поспешил он, пугаясь, что его могут сейчас вот так запросто взять и выставить.
— А больше мы ничего не желаем, так?
Она поздно спохватилась, что вопрос прозвучал с игривым намеком. Поняла, когда уже дошла до кухни и почувствовала затылком, как прерывисто и шумно дышит ее ранний гость. Обернулась, изумленно уставилась в его потемневшие глаза и спросила:
— Что?
— Ничего. — Гарик в который раз попытался проглотить чудовищную сухость во рту и подошел к ней непозволительно близко. — Ничего, все в порядке. Все, кроме одного.
— Чего еще?
Стоя к нему так вот близко, Даша вдруг обнаружила, что Прокофьев не так стар, как показался вначале. И лицо у него, лишившись запойной отечности, очень симпатичное. И глаза…
С глазами вообще случилась странная неприятность. Что-то изменилось в них и затягивало, затягивало, как в пропасть.
— Что? — повторила она одними губами.
— Поцеловать тебя хочу, а нельзя, — пожаловался он с болезненной гримасой. — Ведь нельзя?
Она опешила от неожиданности и покачала головой, отступая к подоконнику.
— Вот я и говорю. — Прокофьев отвернулся, досадливо чертыхнувшись вполголоса. — Давай тогда пить кофе. Я знаю, что кофе у тебя есть…
К кофе нашелся слегка зачерствевший батон. Прокофьев его вызвался поджарить. Отыскал яйцо в холодильнике, полстакана молока. Взбил все с сахаром в глубокой миске. Накромсал ломтями белого хлеба, разогрел масло в сковородке и, поочередно обмакивая во взбитом яйце с молоком каждый кусочек, уложил их плотными рядками в сковородку. Минут через пять гренки были готовы. Даша внесла свою лепту, припорошив их сверху сахарной пудрой. Сели к столу, одновременно размешали сахар в огромных чашках, одновременно потянулись к тарелке с гренками. Столкнулись пальцами и застеснялись совершенно по-детски.
«Зачем ему нужно было все так усложнять?! Что хорошего может получиться из того, чего получиться не может в принципе?..» — Даша досадливо хмурилась, злясь и на себя попутно за то, что так и не расчесала волосы и не умылась.