Зинаида Григорьевна вручила ей пакетики с супом, начала свои обычные наставления, но Лиза ее не слушала. Она кивнула девицам:
– Эй, вы!
Три пары глаз уставились на нее испуганно, а четвертая, через круглые очки – возмущенно.
Тогда девочка швырнула пакетики Стасе на колени.
– Приготовьте! – приказала она и театральным жестом коснулась головы. – Зинаида Григорьевна, я сегодня, кажется, перекупалась. Такое недомогание... Пожалуй, пойду прилягу.
– Лиза, – руководительница удивленно смотрела то на нее, то на девочек, – тебе не кажется, что можно и повежливее себя вести?
Лиза пожала плечами.
– Знаете, нет, мне почему-то так не кажется.
Стася неожиданно поднялась.
– Пусть идет, отдыхает, мы все сделаем.
– Правда? – еще больше изумилась Зинаида Григорьевна, подозрительно щурясь на Яну.
– Конечно, – подтвердила Вера.
Яна промолчала и отвернулась.
– Ну, хорошо. – Руководительница похлопала Лизу по плечу. – Иди отдохни... раз так плохо.
Девочка уже направилась к палатке, когда ее догнало замечание Зинаиды Григорьевны:
– И все-таки, Лиза не следует хамить, обращаясь за помощью!
– Я подумаю над вашими словами, – бросила через плечо Лиза.
Максимка играл в палатке с Матильдой.
– Тебе плохо? – спросил он, когда увидел, что девочка ложится.
– Морально, – неожиданно для себя призналась Лиза.
– Я могу что-нибудь сделать?
– Едва ли. – Она закрыла глаза.
– Ты ей не рассказала... – скорее утвердительно, чем вопросительно произнес мальчик.
– Много надо рассказывать, – усмехнулась она.
– Ты, Лиза ... – Он помолчал. – Такая взрослая.
– Еще бы! – сверкнула она глазами. – Когда ты и тебе подобные сопли смотрели про олененка Бэмби, я с братом... – Девочка резко умолкла.
Максимка приподнял брови.
– Что ты с братом?
– Ничего, – сердито прошипела Лиза. Но спустя томительную минуту все-таки нехотя пояснила: – Я смотрела серьезные фильмы.
– А я думал, ты единственный ребенок в семье, поэтому такая... такая... немного избалованная. – Мальчик покраснел и, точно испугавшись своих слов, затараторил: – Ведь всем известно, единственного ребенка в семье родители очень балуют. Так всегда бывает, ничего удивительного!
Лиза промолчала.
Максимка смотрел на нее и ждал, когда она что-нибудь ответит. Не дождавшись, негромко заметил:
– Вот ты не выдала ребят, а я бы на твоем месте...
– Ты не на моем месте! И никогда на нем не будешь. – Она с издевкой скривилась. – Но это совсем не значит, что с тобой никто не поступит дурно. Вся разница только в том, что ты будешь не виноват. И страдать придется вдвойне, как всякому, кто не понимает, почему на добро отвечают злобой и ненавистью.
– В школе меня обижают, – тихо признался Максимка.
Лиза перевернулась на бок и в упор посмотрела на мальчика.
– А таких и нужно обижать! Слишком правильных, слишком воспитанных, слишком добрых, слишком-слишком во всем... Ты ведь извечное напоминание для людей об их собственном несовершенстве. Этакий лучик солнца в темном царстве. По литературе подобное фуфло заставляли читать, помнишь?
– Островский, – кивнул Максимка. Матильда под его ласковой рукой умиротворенно вытянула задние лапы.
Лиза медленно выпустила воздух.
– Таких, как ты, медленно уничтожают морально и физически до тех пор, пока не сломают окончательно. Причем вот такие, – она неопределенно махнула в сторону, где располагался костер, – совсем обычные и, казалось бы, хорошие люди. Они могут защитить тебя от беззастенчивой жестокости таких, как я. Осудить меня, выступить в роли героев, оберегающих слабого, но их собственная расправа ничем не лучше. Нет, хуже! Потому что они это делают постепенно, отщипывая от тебя по крошке, чтобы никто, не дай бог, не заклеймил их чудовищами. Они условно нормальные: в меру хорошие, в меру плохие, в меру понимающие, в меру сочувствующие. А всякого, чья мера отличается от их собственной, либо насильно изменят, сравняют, сделают «как все», либо через какое-то время растащат по молекулам – и ничего от него не останется! Вот возьмем, например, Стасю. Кто она? Думаешь, личность? Не-ет. Всего лишь безвольная тень собственного брата.
Лиза положила ладонь под щеку.
– Вот так-то, славный мальчик, маменькин сынок, само всепрощение и благородство!
– Лиза, – Максимка покусал губы, – а почему все про меня так говорят?
Девочка подняла глаза к потолку.
– Да потому! Ты же сам болтаешь: моя мама, моя мама...
– Но что тут такого? У меня ведь нет никого, кроме нее.
Лиза протяжно вздохнула.
– Ты себя этим выдаешь с ног до головы! С таким же успехом мог бы нарисовать на лбу мишень и раздать всем дротики. Ты говоришь о том, о чем другие могут только подумать, но никогда-никогда не скажут вслух. У нормальных, адаптированных к жизни людей срабатывает защитная реакция. Никто не станет выставлять на обозрение свои самые сокровенные чувства, которые любой при желании может очернить. Все понимают, что это слабость, а слабостью пользуются. Открывая себя другим, прежде убедись, что и другие планируют сделать то же самое. А если нет – то и ты не глупи.
– Лиза, но ведь смешно открываться по договоренности. Это не по-настоящему!
– Может быть. Но только кто решает, что по-настоящему, а что нет? Подумай сам: кто диктует правила? Такие, как Стася? Такие, как ты? Стася ли придумала прийти сегодня на реку? – Лиза звонко рассмеялась. – Знаешь, кто такой Люцифер? Самый прекрасный из созданных господом ангелов. Тот, кто несет свет! А как теперь имя ему?
Максимка пожал плечами.
Девочка вздохнула и, задумчиво уставившись в потолок, проронила:
– Не признанный, обиженный, разочарованный ангел – это будущий дьявол. Когда рушится вера, одни, более сильные, способные к выживанию, находят себе новую, а другие погибают опустошенными, в одиночестве, как бездомные животные, которые не знают, куда им приткнуться.
– Откуда ты знаешь? Про веру... – обеспокоенно ерзая, спросил Максимка.
– Пришлось узнать, – фыркнула Лиза и насмешливо посмотрела на него. – А что, твоя еще не пошатнулась?
– Нет! – воскликнул мальчик, точно не понимал, как ей могло такое в голову взбрести. – А твоя?
Лиза досадливо скрипнула зубами и отвернулась, давая понять, что разговор окончен.
К ужину ее разбудили. Вставать не хотелось, Лиза тихо лежала, прислушиваясь к смеху и голосам у костра. Трудно было заставить себя выйти из палатки, как ни в чем не бывало сесть у костра, жевать опостылевший рис с тушенкой и поддерживать светскую беседу.