Паша и Петр радостно переглянулись. Вот повезло так повезло!
Вещей оказалось неожиданно мало. Небольшой узелок с застиранным до дыр бельем. Кисти, краски. Сверток с чьими-то картинами и собственными, еще не разодранными на холсты скатертями. Чистый холст слишком дорог. Все слишком дорого. На рынке Мойше приходится покупать лишь половину длинного огурца. И чужие неудачные работы. На них потом появляются витебские заборы и церкви, красные коровки и евреи с лицами цвета охры. А еще долговязый силуэт Эйфелевой башни.
Закончив сборы, Мойша подошел к окну, выходившему в тупик улицы дю Мэн, и подумал: «Надо же, ничуть не жаль покидать эту студию. Мне не по карману платить за нее. Я буду жить еще беднее и экономнее. Но все-таки я ни о чем не жалею. Париж. Лувр. Коро, Матисс, Ван Гог, Пуссен, Пикассо. Как же я счастлив. Слезы дрожат в глазах, когда смотрю на их работы…».
…Опьянение Парижем пришло не сразу. Едва Мойша вышел четыре дня назад из пыхтевшего поезда, как только нога ступила на перрон Северного вокзала, досада сразу же вонзилась в сердце.
Встречавший его Авигдор Меклер всегда был франтом. Поэтому ни его яркий галстук, ни пижонское пальто не смутили Мойшу Сегала. Но он поразился – даже носильщики, даже простые рабочие выглядели необыкновенно элегантно. Кто он был в сравнении хотя бы с простолюдинами? Жалкий, жалкий провинциал!
– Пойдем! Чего же ты застыл как истукан! – набросился на Мойшу Авигдор, подхватывая его под руку. – Потеряешься еще!
Мойша любовался простой блузой разбиравшего шпалы рабочего. И больше всего на свете хотел сбежать назад в Витебск. Если бы родной город был близко – о, в тот момент Мойша именно так бы и поступил! И даже не вспомнил о том, как заискивающе заглядывал в глаза своего учителя Льва Бакста.
А ведь это было. Торопливо, взахлеб, душа наизнанку:
– Возьмите меня декоратором, грунтовщиком холстов. Кем угодно, лишь бы поехать с вами, работать на дягилевских Русских сезонах!
Бакст ему отказал, и сердце вдруг всхлипнуло. Отчаяние опустило на него влажную холодную ладонь и стало медленно вырывать из груди…
И все же Мойша Сегал не умер от горя. Он выжил. И он в Париже! Благодаря депутату Государственной думы Максу Винаверу.
Винавер столько для него сделал в Санкт-Петербурге! Поселил в редакции журнала «Заря», купил две картины, в которых, честно признался, не понимает ровным счетом ничего. И даже – дай ему бог здоровья! – согласился оплатить поездку в Париж.
Поезд ехал долгих четыре дня. Какое малодушие: вот наконец Мойша во Франции, и он хочет домой…
Впрочем, Лувр вызвал у Сегала столько эмоций, что он и думать забыл о возвращении в Витебск. Все мысли вертелись возле одного: изучить цвет, форму, методы, технику. Все-все, что находится в этой сокровищнице, в других музеях и салонах, на выставках.
Увлеченный своими открытиями, он даже не заметил, что Авигдор покинул Париж. Узнал об этом только из письма Фейга-Иты. Мать писала: Меклер уже в Витебске. Новость не особо расстроила, так как у Мойши появилось много новых приятелей.
…– О, Марк! Идем! Извозчик ждет! – прямо с порога закричал Блэз Сандрар.
Он быстро обнял Мойшу, похлопал его по спине, и тот невольно улыбнулся. Приятель-поэт всегда так эмоционален и порывист. Мойша уже привык к этому вечному фейерверку. К тому, что Блэз зовет его Марк Шагал. И Мойша – подумать только! – даже стал так подписывать свои картины. Поэт мажет бриолином разделенные на прямой пробор черные волосы. Носит потертый на локтях сюртук, под круглым подбородком всегда красуется яркий бант. И, конечно же, он все время читает стихи. Мойша не учил специально стихотворение, которое Блэз написал ему вскоре после знакомства. Оно как-то само отложилось в памяти.
Он спит.
Просыпается вдруг.
Рисовать начинает.
Корову берет – и коровой рисует.
Церковь берет – и ею рисует.
Селедкой рисует.
Ножами, руками, кнутом.
Головами,
И всеми дурными страстями местечка еврейского,
Всей воспаленною страстностью
русской провинции,
Рисует для Франции
Чувственности лишенной… [20]
Искренность поэта трогала Мойшу до глубины души. Ангелы Сандрара, синие, сильные, идеально вписывались в прозрачную дымку парижских вечеров…
Пока извозчик неспешно вез приятелей на Монпарнас, Блэз не умолкал ни на минуту.
– О Марк! Тебе понравится в «Улье»! У тебя появится шикарная мастерская. Да, не сомневайся, уж побольше, чем та, что была на улице дю Мэн! А какие соседи! Леже, Лоранс. Из русских художников – Архипенко, Сутин. А сколько писателей там поселилось! Андре Сальмон! И Макс Жакоб! Вот увидишь, там будет очень весело. Только иногда… там на улице Вожирар…
Красивое лицо Блэза стало напряженным, и Мойша понял: отлично говоривший по-русски приятель не знает точного значения слова.
– Корова. Умирать. Кричит. Мясо, – пытался объяснить Сандрар.
В конце концов Мойша понял: рядом со знаменитым «Ульем», ставшим приютом для творческой богемы, находятся скотобойни.
– Сандрар, как это символично! – воскликнул Мойша. – Мой дед тоже был мясником. Так что меня этим не удивишь. И не испугаешь.
Он действительно не боялся жалостливого мычания, доносящегося со скотобоен.
А испугался совсем другого. Самого «Улья».
Когда извозчик остановился на Данцигской улице, Сегал невольно прошептал:
– Какой ужас…
Чахлые деревца, лишенные осенью листвы, едва прикрывали странную неровную конструкцию. Назвать ее домом не поворачивался язык. Разрозненные, кое-как склепанные павильончики. Где-то они накрыты крышей. Кое-где зияют пустоты. Справа леса – возможно, к архитектурному уродцу пристраивают еще одну часть. Слева часть здания отсутствует – как будто бы стихия оттяпала кусок у этого торта невообразимой формы.
Конечно, Мойша знал историю «Улья». Приятель рассказал, что мастерские сделаны из павильонов, которые владелец земли на Данцигской улице увидел во время Всемирной выставки, а по ее окончании распорядился привезти сюда. Центральная часть конструкции – винная ротонда. Цены за аренду мастерских в «Улье» просто смешные. Добросердечная консьержка подкармливает особо оголодавших художников. Возможно, все это так. Но внешний вид…
– Привыкнешь! – Блэз хлопнул Мойшу по плечу. – И у тебя роскошная мастерская, огромная. Не все могут себе позволить такую!
Захватив нехитрые пожитки Мойши, друзья направились к «Улью». Из распахнутых, без занавесок, окон рыдала скрипка и смеялась гитара. Женский голос старательно выводил оперную арию.