– Зачем это? – удивился комбат. Я пожал плечами.
– Из Дрездена. Жена с родителями там же.
– Пусть мысленно с ними простится. Больше он их не увидит. Мы его грохнем завтра, а семью его английские бомбардировщики уничтожат.
Немец хмыкнул, что-то ответил.
– Кого волнует – есть в Дрездене войска или промышленность? Пока мы с немцами тут друг дружку на фарш переводим – эти английские ублюдки втихую немецкую нацию изведут. Подло, ночными ковровыми бомбёжками городов.
– Так им и надо! – буркнул Шило.
– Никому это не надо. Это не война, а убийство. Ты скажи, немец, зачем немецкому народу война с нами? Нет, не Гитлеру, а твоей матери? Что ей даст эта война? Тебя, считай, уже убили – мы тебя к твоим не отпустим, дом твой будет разрушен, семья погибнет. Кто от этого выиграет? Только Англия. Русские и немцы, каждый по отдельности – угроза их мировому господству, а уж вместе – вообще трендец. А ведь мы хорошо дружили, торговали, армию строили. До появления Гитлера. Так за что ты голову сложил, немец? За англов и их ставленника, Гитлера? Не веришь? А ты подумай – вы разгромили всех конкурентов Англии на континенте, но англам Гитлер позволил спастись у Дюнкерка, остановив танки. Не знаешь об этом? Значит, ты дурак. И берёзовый крест для тебя уже изготовлен. Теперь Дойчланд воюет с Русью. Ты не интересовался историей наших с вами войн? Нет – вдвойне дурак, а ещё капитан, офицер. Запомни – никогда русский не был побеждён. Никогда не был и не будет. Когда мы придём в Берлин опять, а мы его уже брали, разбив вашего славного Фридриха Второго, что будет думать о тебе твоя мать? А когда твою жену будут насиловать англы? Нет, наши не будут. Бабы ваши больно страшные, не встанет. Ага, «рука не поднимется».
Тут меня прервал дружный хохот. Смеялись, оказывается, не только присутствующие, но и окружившие НП любопытные, в том числе почти весь комсостав батальона и окружающих нас рот дивизии. Собственно, этого я и добивался. Немца агитировать – бесполезно. А вот своим моральное состояние поднял, а увидят унылую морду проникшегося пленного – ещё больше приободрятся.
– Ладно, закончим политинформацию, – махнул рукой Ё-комбат, тоже смеявшийся вместе со всеми. – Уведите этого… В дивизию везите, куда хотите. Тамошний особист очень пленных любит, особенно захваченных другими. И вернёмся к делам нашим скорбным, мать их за ногу. Кузьмин, что со Степановым?
– Ранен в ногу. Кость задета. Может, встанет в строй, если удастся ему от врачей сбежать, точнее, уползти – бегать он не скоро сможет.
– Ясно. Капитан, готовь приказ на Кузьмина. Кузьмин – принимай роту.
– Так точно! – я руку кинул к каске, попытался вытянуться, но громко стукнулся каской о рельсы перекрытия НП.
– Не на плацу, – прокомментировал происшествие комбат, поморщившись.
Он приник к стереотрубе, некоторое время разглядывал поле боя, раскинувшееся перед ним. Я тоже приник к амбразуре. Хорошо, что у Кузьмина зрение было хорошим – я без бинокля видел всё до самого моста и за ним – а это четыре-пять километров будет. Окопы, где я воевал утром, были подчистую распаханы воронками, изрядно перелопатил враг и следующую нашу линию обороны и всё продолжал долбить тяжёлыми снарядами. Попытался сквозь пыль и дым посчитать подбитые танки.
– Двадцать семь, – сказал Ё-комбат. Наши мысли опять совпадают? Но комбат думал о другом. – Первая рота с четырьмя трофейными орудиями набила танков больше, чем две роты с двумя батареями. Что, кроме первой роты, воевать никто не умеет? Или к каждому надо по старшине Кузьмину приставить? Кузьмин, сколько у тебя лично?
– Полтора.
– Это как?
– Из пушки подбили один, я экипаж перестрелял, залез в танк и подбил ещё один. Был ранен, выбрался, – и его тоже сжёг.
– Я думал, больше. Я же видел – напротив твоего окопа шесть сгоревших машин стояло.
– Там один бронетранспортер. Полтора – мои, один – Кадета, полтора – артиллеристов, остальное – ребята пожгли.
– Ладно, не важно. Я надеялся, что окопы полного профиля, блиндажи и восемь орудий позволят вам пожечь хотя бы в два раза больше танков, чем сжёг Степанов. А вы и столько же не смогли.
Два ротных опустили головы. Мне было их жалко – хорошие ведь мужики, не трусы. Ну, не сложилось. Да и снаряды у немцев всегда лучше были. Блин! Снаряды!
– Владимир Васильевич! Разрешите обратиться!
– Ну что?!
– Снаряды наших сорокопяток могут иметь заводской брак. Там ошибка в техпроцессе допущена – снаряды часто перекаленными получаются. Вот они и раскалываются о броню.
Комбат замер так, будто я ударил его в солнечное сплетение, выбив воздух, – рот открыт, глаза широко открыты, наливаются кровью. Он вздохнул раз, ещё раз, потом заорал:
– Ёжнутый козёл! Ты понимаешь, что ты сейчас сделал, му…к? Ты безоружными нас оставил, с…а! Где ты раньше был, уё….к?
Я не люблю, когда на меня орут, а уж когда матом оскорбляют! Рука моя сама начала замахиваться для удара, тело перегруппировалось в боевую стойку, но на мне повисли сразу трое, сковывая, выкручивая. От обиды заорал, скорее, заревел зверем. Комбат выхватил свой наган. Сейчас пристрелит меня – и вся недолга! Надо что-то сказать:
– Я, что ли, их делал, снаряды эти? Я – при чём? Мне мужики в термичке сказали, а я запамятовал. А сейчас вспомнил. Да отпустите же меня! Что вяжете меня, как «языка»?
– Отпустите, – махнул наганом комбат. – И что нам теперь делать? Как с танками воевать?
– Как все воют. Наводчик расчёта, орудие которого я прикрывал, научил. Они уже давно опытным путём научились бить врага и такими снарядами.
– И как? – комбат стал убирать наган в кобуру, но никак не попадал, ещё больше злился.
– Стрелять только по заклёпкам.
– Как?
– Стрелять только тогда, когда наводчик своими глазами увидит заклёпки. Не раньше. На таком расстоянии вероятность попадания – стопроцентная. Но бить надо не абы куда, а фугасом – в движитель, в гусеницы. Разрыв гусянки и отстрел ведущих колёс резко разворачивает танк, я сам видел. Боковая и кормовая броня намного тоньше, а если бить в люки, снарядом их прямо внутрь вносит. Под погон башни – даже без пробития брони башню клинит – танк не может стрелять. Ну, и двигательный отсек. Моторы у них – бензиновые. Удар снаряда, с пробитием или нет – это удар. Бензин от него детонирует, мотор – нежная штука, ударов не любит, ломается. Противотанковые гранаты, взорванные под днищем, не пробивают брони, но танки, бывает, разлетаются, как картонные коробки. Когда разом рванёт от гранаты и бензобак и боекомплект. Если человеку ударить в лоб кулаком – пробития черепа не будет, но на ногах ему устоять сложно.
Комбат отвернулся к амбразуре, невидящим взглядом смотрел на поле боя, сейчас притихшего. Присутствующие командиры украдкой переглядывались.
– Бить в упор. Подпустить. А они нас – издалека?