Некоторый диссонанс производило лишь старинное кресло орехового дерева с коричневой кожаной обивкой. Но его вносили в зал только при появлении Филиппа, и лично для него. Все остальное время кресло бережно укрывалось в маленькой кладовой вместе с ведрами, швабрами и прочим необходимым инструментарием.
– Ну вот скажи, за что на меня свалилось это испытание? – маэстро Дижон распалялся все больше.
Устриц в белом вине сменила бутылка итальянского каберне, изрядный кусок испанского хамона и блюдо из нескольких сортов пармезана. Собеседник учителя деликатно молчал, рассматривая крошечную чашечку кофе, отщипывая по маленькому кусочку сыра и дожидаясь, по всей видимости, когда Филипп хоть немного выпустит пар.
– Это что, Бог меня испытывает?
– Бог любит тебя! – Священник, наконец, снисходительно улыбнулся. – Любит и посылает нового, необычного ученика, чтобы скрасить однообразие твоей нынешней жизни.
Отец Лукас уже много лет служил в маленькой церкви Святого Антония на площади Республики. Собственно, именно от нее и начиналась улица Святого Антония, на которой, на некотором удалении от площади, располагалась школа фехтовальных искусств. Нельзя сказать, чтобы Филипп часто посещал эту церковь, – гораздо чаще отец Лукас сам по-соседски заглядывал в фехтовальный зал. Но еще чаще они встречались в этом итальянском ресторанчике, где Филипп сетовал на несовершенство мира, а отец Лукас вел с ним душеспасительные беседы.
– Вспомни, – продолжал священник, – еще на той неделе, за этим самым столиком, ты жаловался на невыносимую, убивающую все живое стабильность. Эту стабильность, к которой, по правде говоря, многие безуспешно стремятся всю жизнь, ты сравнивал со смертельной болезнью и требовал, чтобы я исправнее молился о твоем здравии! Я принялся молиться втрое настырнее – и вот результат!
Маэстро Дижон слегка расслабился и откинулся на спинку кресла. Этот старый священник умел тонко, едва заметно, пошутить на рискованные богословские темы и всегда знал, что, как и когда сказать своему горячему собеседнику. Вот и теперь, напомнив о недавней скуке, отец Лукас как будто бы смирил учителя с нынешним положением вещей.
– И все-таки посуди сам. Вчера у него был второй урок. И вот, когда мне показалось, что я наконец сумел донести до его сознания некоторые элементарные истины, он снова, ни с того ни с сего, стал спрашивать меня о естественности!
– Это естественно! Значит, твой первый урок сумел потрясти его воображение!
– Однако же я даю уроки не для того, чтобы потрясать чье-то воображение! Я ждал результата. Твердого и точного итога моих усилий. И ты знаешь, этот Альберт стал вдруг задавать вопросы как будто не просто так… Ну да! Он явно готовился специально, то ли для того, чтобы позлить меня, то ли для того, чтобы я порадовался за его эрудицию!
– Давай думать, что для того, чтобы ты порадовался – так всегда лучше. Так и о чем же он стал тебя так эрудированно спрашивать?
– Он спросил меня про Руссо.
Отец Лукас удивленно приподнял брови:
– Жан-Жак Руссо? Ты хочешь сказать, что он заговорил о концепции естественного человека?
– Да. Он с невинным видом попросил объяснить, каким образом принцип противоестественности классического фехтования смог появиться ровно в тот момент, когда мир сходил с ума от моды на естественного человека.
– Так ты ревнуешь?! – Отец Лукас явно развеселился. – Тебя шокирует то, что твой бесталанный студент повторяет твой путь развития! Ведь это же ты лет двадцать назад носился со своим сомнительным открытием о связи между концепцией естественного человека и противоестественностью фехтовальной классики! Кажется, ты раскрыл тогда какой-то масонский заговор!
– Ты совершенно напрасно иронизируешь. Я действительно раскрыл тогда масонский заговор. И если бы ты относился к этому более серьезно, я бы уже давно рассказал, что было дальше.
– И что же было дальше?
Маэстро Дижон выдержал красивую театральную паузу и с явным удовольствием произнес:
– А дальше я принял участие в этом заговоре.
Отец Лукас всплеснул руками:
– И после этого ты хочешь, чтобы я оставался серьезным! Это каким же образом ты принял участие в заговоре полуторавековой давности?
– Очень просто. Я повел себя как настоящий учитель фехтования, который предпочитает собирать знания, а не разбрасываться ими.
– Прости, кажется, я действительно не был достаточно внимательным к этой теории. Напомни-ка, в чем, собственно, состоял твой заговор?
– Не мой, а масонский. Все просто. Принцип противоестественности в фехтовании появился несколько раньше концепции естественного человека Руссо. Строго говоря, противоестественным позам и движениям предшествовала противоестественная теория, свойственная фехтмейстерам Ренессанса. Только тогда это была лишь теория, причем – не самая мощная и никак не отраженная в реальных двигательных принципах. Но вот когда в самых выдающихся школах фехтования стала зарождаться настоящая классика, когда лучшие умы человечества открыли незатейливую истину о том, что защитить себя важнее, чем поразить противника, вот тогда противоестественность и отразилась в движениях лучших представителей нашего цеха! И это стало секретом! Это стало священной тайной, великим каноном, который бережно хранили от толпы! Но как сохранить то, что актуально? Как сберечь истину, когда охочие до легких знаний фарисеи выбрасывают ее на потребу и тиражируют в энциклопедиях? [2] Именно тогда масон по фамилии Руссо, по заказу свыше конечно, создал заведомо модное философское учение, целью которого было увести внимание толпы в строго противоположном направлении и тем самым скрыть секреты истинного мастерства. Мастерства с большой буквы! Концепция естественного человека – это всего лишь маскировка, толстый слой грима, камуфляж. И скрывается за ним именно принцип противоестественности, легший в основу мастерства высших порядков. Собратья-масоны, ясное дело, постарались и сделали так, чтобы концепция Руссо стала широко известной, а затем и модной. А издание его программных книг – всякие там «Юлии» и «Эмили» – лишь закрепило успех. Так вот, когда я раскрыл этот заговор мастеров, я не стал кричать о своем открытии, а поступил так же, как они. Я посвятил себя сохранению тайн высшего порядка, я примкнул к заговору.
– Но ведь это неактуально, – отец Лукас, несмотря на свою профессию, старался смотреть на мир подчеркнуто трезво. – Идея секретов в фехтовании, поиски абсолютного удара утратили смысл вместе с исчезновением ренессансного фехтования. Сейчас никто уже не хранит секретов. Да и есть ли они?
– Есть! Есть кое-что! Только нынешние секреты уже не чета прежним. Это верно, когда-то мастера Ренессанса могли засекречивать просто наборы движений. И этого было достаточно. Однако наборы движений можно было подсмотреть, купить и даже угадать. Тогда, лет двести назад, в область секретного переместился целый принцип, крупный элемент глобального знания. Он был настолько важен, что для его сокрытия потребовалось вмешательство целой тайной организации и создание модной философии Руссо. Однако и его можно было вычислить, понять и выучить. Словом, к сегодняшнему дню и этот секрет доживает последние деньки. Но все это означает лишь одно – все мы находимся на пороге нового уровня секретности. И этот уровень превзойдет все, что мы знаем. Новый секрет невозможно будет ни купить, ни выучить. Его постигнут только первооткрыватели! Или даже один-единственный первооткрыватель!