Она вынырнула из сна от звучащих совсем рядом голосов. В комнате теплился слабенький дрожащий свет, она осознала его происхождение, когда запахло стеарином. Два существа, присевшие ей в ноги, на край матраса, держали в руках зажженные свечи. Судя по общей тишине в квартире, царила глубокая ночь.
– Ты неслабо набрался, агрессор.
– И тебя, философ, прилично развезло. Думаешь, спит принцесса на горошине?
– Дрыхнет малолетка без задних ног. Так я не понял, что ты предлагаешь?
– Ничего особенного. Сжечь напалмом всех лишних уродов. Развелось их как кроликов.
В неясном свечном свете Кате были видны лишь силуэты их спин.
– А кто будет определять степень уродства? Комиссия ООН?
– Не фиг тут определять, философ! Признаки просты. От них разит за версту.
– Чем разит, брат?
– Тупоголовостью, мещанством, быдловатостью, чем угодно, только не здравыми смыслами. Планета перенаселена, пора разрядить атмо сферу.
– Разрядил один такой, Раскольниковым звался.
– Не надо морочить меня классиками, философ. Это они у нас – классики. А где-нибудь в другой галактике, в иных мирах, может, были бы признаны дрожащими тварями. Да поставь ты свечу на пол, а то ее косит в мою сторону, подпалишь ненароком.
Они закопошились, устанавливая свечи на пол.
– Теперь, агрессор, дай я тебя обниму, когда мои руки свободны. Положим, ты их ликвидируешь, а кто-нибудь из оставшихся, возомнив себя Гулливером, сочтет лилипутом тебя? Тогда что?
– Общие фразы. Можешь сколько угодно молоть языком в защиту этих ублюдков, пока однажды какая-нибудь отменная гнида не причинит тебе или твоему близкому конкретного зла. Это я для остроты примера, я тебе этого не желаю.
– А как же «Мне отмщение, и Аз воздам»? Ты никогда не думал, что они есть своеобразная гипербола, сгусток наших пороков. Именно через них мы призваны прозревать и очищаться? Не будь их, мы, возможно, сочли бы себя непогрешимыми и моментом погрязли в собственных омерзительных грешках.
– Сказки, философ, королевство кривых зеркал. Я хочу смотреться в прямые зеркала. Имею право! – Агрессор стукнул кулаком в пол. – Или вообще не хочу никуда смотреться, только бы не видеть их паскудных харь! Планете необходима чистка напалмом!
– Э-э, брат, тебе явно не хватает человеческой ласки… – Раздался звук долгого поцелуя. – В тебе говорит…
«Разговор серьезный, поцелуй только все изгадил», – разозлилась Катя и, перевернувшись на другой бок, пнула их с силой ногами.
Слушая очередную родительскую брань, Кирилл поймал себя на том, что жутко скучает по Кате. Из гостиной неслось:
– У меня в печенках сидят твои претензии! Дай мне жить! Жи-ить, понимаешь?! Сколько лет я пахал как проклятый. Сколько лет я по кирпичу строил риелторскую империю! Для чего? Чтобы сидеть в ошейнике и наморднике у твоей юбки? Хочешь загнать меня, белого человека, назад в совковое рабство!? Не выйдет! Я свободен!
– Я! Я! Я! Тебе известны другие местоимения?! Скажи зачем?! Зачем ты живешь с нами? Почему не оставишь нас в покое, не переедешь в любую другую квартиру? Неужели твоя жадность дошла до того, что ты… Боже мой! Как я могла! Какая я дура! Зачем подписала этот сволочной брачный контракт? Как могла променять родительскую квартиру на денежное пособие от тебя? Ведь должна была догадаться, чем это кончится! Ты затуманил мне мозги! Поставил в вечную зависимость. Делаешь все, что тебе угодно, превратил меня в служанку, в твой придаток!
– Хреновый из тебя придаток!
– Надо было засадить тебя за решетку! Тогда, пятнадцать лет назад, когда ты вляпался в тот криминал.
– Что ты несешь, идиотка?! Заткнись!
– Не затыкай меня! Благородства в тебе ни на грамм. Мама правильно говорила, она видела тебя насквозь! Когда Денис сел отдуваться за вас двоих, ты ни разу к нему не съездил! А ведь это ты, ты должен был сидеть вместо него! Из-за тебя он спился, когда вышел, и сдох под забором как собака! Он был лучше тебя, во сто крат лучше! Вот она, твоя благодарность! Ты сволочь!
– Заткнись! Я кому сказал, заткнись!
Кирилл перевернулся на диване, закрыл голову подушкой. Его былые подростковые попытки встревать в их ссоры, желая их усмирить, всегда терпели фиаско. Однажды, встав между ними, он реально испугался их глаз. От него по сторонам, не видя его, стояли с обезображенными лицами два монстра, зараженные бациллой взаимных попреков. Именно с того дня Кирилл постепенно стал приходить к выводу: его родители испытывают от брани странное садомазохистское удовлетворение. Особенно удавалось это отцу. Он мастерски аккумулировал полученную в скандале энергию, используя ее в качестве топлива для карьерных достижений. Где-то с год назад, с целью оградить себя от подобных прослушиваний, Кирилл купил беруши. Но когда становился отрезанным от происходящего, пугался за мать. Что, если отец ударит ее, а он не сможет вовремя прийти на помощь? Он не переставал удивляться, почему отец не переедет в любое другое жилье из приобретенного им в последние двенадцать лет. Неужели полновластному хозяину риелторского агентства, учредителю и гендиректору в одном лице, настолько важны какие-то шестьдесят – семьдесят тысяч в месяц, которые он, помимо основной прибыли, имеет со сдачи каждой из квартир? Кириллу было противно за мать. Больно и противно. С отцом давно все было ясно. Отцу, с его квартирным помешательством, никогда не было до него дела. А вот мать… Кирилл любил ее, все еще по-детски, до спазмов в горле, вернее, не ее теперешнюю, а воспоминание о ней – той, прежней, веселой, неунывающей, похожей на подростка, с мальчишеской стрижкой, у которой всегда был готов ответ на любой его вопрос. Когда она в узких джинсах и кожаной куртке-косухе приходила к школе встречать его, он не смущался, как некоторые ребята рядом с матерями, наоборот, радостно подбегал к ней, она клала ему руку на плечо, как взрослому, они шли домой и обязательно над чем-нибудь хохотали. Она не спрашивала, как у него дела в школе, потому что знала – все хорошо, ведь он «весь в нее». По дороге могли зайти в кафе, заказать чего-нибудь вкусненького, и Кирилл помнил, как проходящие мимо по улице мужчины заглядывались на нее сквозь большие оконные стекла.
«Неужели любовь переплавляется только в такое? И Катька…» Он не мог представить, чтобы девушка, от одного взгляда на которую переворачивается все внутри, стала бы когда-нибудь выкрикивать ему в лицо нечто подобное. Тогда лучше оставаться одному. В экстренных случаях дрочить на луну или справлять сексуальную нужду с проститутками – так правильнее, справедливее. Никто никому не должен.
Он вдруг отчего-то вспомнил эту старуху Берту. «Опыт – говно, отработанное говно, налипающее на подошвы и только утяжеляющее поступь. Опыт все портит, лишает человека крыльев, свежего аромата жизни, новизны вкуса» – так она говорила, провожая их с Катей к лестнице в первый их приезд. «Интересная теория», – заметил он, когда они остановились попрощаться в коридоре. «Эта теория, – продолжала Берта, – должна присутствовать в головах всех свободомыслящих, не замороченных стереотипами людей. Никакого опыта не существует, это фантом, пшик, пустой звук. Вы когда-нибудь задумывались, особенно ты, Катерина, почему на каждую устоявшуюся поговорку есть поговорка с противоположным смыслом? Нет? А я вам скажу. Это значит, что на любой общенародный вывод существует вывод противоположный. Думаете, опыт делает людей умнее, прозорливее, благороднее? Ничего подобного! Он делает их хитрее, изворотливее, приспособляемее. Верующие фанатики сказали бы – терпимее, а я говорю – трусливее. Что, человечество за последние тысячелетия благодаря опыту стало жить как-то иначе? Ни секунды! Одни и те же грабли, бьющие по лбу из века в век. И пусть эти умудренные опытом пустозвоны, раздающие направо и налево рецепты жизни, засунут свой опыт себе в задницу!» Катя тогда от души рассмеялась, уже со ступенек зааплодировала: «Браво, Берта!»