– Что нового? – негромко спросила она, взяв себя в руки.
– Нам бы угол какой-нибудь, – протянул Кирилл.
– Угол… – пространно повторила Берта, – да-да-а, угол…
Они помолчали еще немного.
Но тут Берта встрепенулась:
– Ручка и бумага у вас есть?
– У меня были. – Катя поискала в сумке и достала блокнотик и ручку.
– Идите погуляйте минут двадцать, дайте мне сосредоточиться, рискну выхлопотать вам угол.
Когда они вернулись к скамейке, у Бертиных ног обнаружились многочисленные обрывки скомканной бумаги.
– Неудачные пробы пера надо собрать и сжечь от местных клевретов, – сказала она, указав себе под ноги, и протянула им несколько мелко исписанных, сложенных пополам листков. – Вот возьмите. Степанова Алевтина Ивановна – служила на нашем театре. Старуха, учтите, не из самых обаятельных. Ей играть-то давали преимущественно склочниц. Хотя вру. Была у нее однажды чуде-е-еснейшая роль. Марфа-богомолка в спектакле «Марфа, жена Петра». – Тут она спохватилась, что Кириллу с Катей сейчас вряд ли это интересно, и вернулась к генеральной линии: – Других одиноких пеньков с двухкомнатными квартирами у меня нет. Звонить ей бесполезно. К телефону не подойдет. Она использует это завоевание человечества исключительно для вызова «скорой» и жалоб в милицию, тьфу, в полицию на соседей. Поэтому только письмо. Сядьте же, не маячьте передо мной как проштрафившиеся часовые любви! – Кирилл и Катя сели от нее по бокам. – Я там спела ей панегирик, – продолжила она. – В основном вранье, конечно, ради вас. Предупреждаю, непреме-енно начнет лить на меня грязь. На веру все не берите, завидовала она мне страшно. Но одно я знаю точно, она не крохоборка. Лет пять назад, когда я обреталась в иных стенах, она в очередной раз заглянула в гости и за чаепитием призналась, что пустила бы к себе квартирантов, только ни в коем случае не с улицы, а по надежной рекомендации. Так вот, если вам повезет и у нее свободна комната, бесплатно, конечно, не пустит, но и не разорит. Тут, на отдельном листке, ее адрес.
На обратном пути в автобусе Катя сказала:
– Надо будет глянуть, что такое «панегирик».
– И кто такие клевреты, – добавил Кирилл. – Может, все-таки расскажешь, что у тебя случилось?
– Ничего экстраординарного. Банальная домашняя ссора, просто ты со мной или нет.? Если не хочешь, я…
Кирилл заметил, что ее снова начало трясти, как вчера у магазина в Алтуфьеве. Он обнял ее, притянул к себе, шепнул, касаясь губами ее волос:
– Не пытайся казаться эмансипе круче, чем ты есть. Я с тобой однозначно.
Катя легонько ткнулась лбом ему в плечо:
– Давай прочтем письмо.
Кирилл пожал плечами.
– Она же нам не запрещала.
– Ладно, сегодня я что-то податливый.
Они развернули листки, склонились над написанным.
ПИСЬМО БЕРТЫ
Ну что, старая перечница, по-прежнему на меня злишься? Не стоит. Прелые листья, если их ворошить, издают дурной запах. А нам с тобой, Алевтина, показаны теперь только озон с кислородом. Никакого углекислого газа! Слышишь? Никакого!
Вот и настала пора признаться: я всегда считала тебя талантливой актрисой. Твою Марфу у колодца, глядящую вслед уходящему на фронт Петру, я никогда не забуду. Поверь, ты была лучшей Марфой. Я знаю, что говорю. А то, что тебе давали первые роли меньше моего, извини – вина не моя. Напрасно ты бегала по театральным закоулкам и обвиняла меня в пересыпах со всеми подряд режиссерами с целью получения ролей. Главные роли, смею надеяться, давали мне не за это. Не отрекаюсь, с некоторыми спала, но только после премьер, отмечая, так сказать, успех мероприятия. Ради корысти – никогда! Слышишь?! Никогда! А ты, подумать только, умудрялась ревновать меня даже к Косте Клюквину. Хотя мы с ним за столько лет службы, кроме сцены, не поцеловались по-настоящему ни разу. Слышу, как ты скрипишь, ввинчивая свое излюбленное словцо: «Опять за старое, профурсетка!» Но разве мой дух противоречия – что-то новенькое для тебя? Я умру, ты умрешь, все умрут – а он с флагом наперевес будет брать очередную высоту!
Сегодня, пожалуй, нам делить нечего. Роли, гримерки, премьеры, провалы, успехи, бессонницы в гостиничных номерах – все в прошлом. Та к или нет? Не слышу ответа. Ах, не совсем? Что ж, твоя правда. Не знаю, как с этим у тебя, а меня все еще преследуют по ночам два лучших на свете запаха: пыльных кулис и влажного (помнишь? после мытья, на утренних репетициях?) дощатого настила сцены. Верно-верно, лукавлю. Есть еще один, непревзойденный, – запах костюмерной, где аромат нафталина был навеки перемешан с «Серебристым ландышем». Разве забудешь нашу бесценную Лидию Борисовну, добродушную нашу толстуху, нещадно кропившую дешевым «Ландышем» костюмы эпохи Марии Стюарт и Марии Мнишек? О-о-о, к этому запаху, к этой узкой комнатенке в конце коридора у меня особое отношение!
Но хватит театральной ностальгии. Сейчас не об этом. Сейчас о любви. Оказалось, она шире пределов сцены. И это справедливо. Представь, Алевтина, я помню твою любовь. Твоего Володю. Помню, как ты летала, когда он появился у тебя, как перестала завидовать кому бы то ни было, прекратила строить козни. Как сейчас вижу ваши с ним счастливые, устремленные друг на друга глаза, твои – опять же со сцены, его – из первого ряда партера. Ты всегда оставляла для него контрамарку в первый ряд. Он мчался на твои спектакли из любых командировок. Познав силу ответной любви, ты преобразилась. Но, как большинство актрис, выбравших единственным вечным любовником Театр, Володиным чувством ты распорядилась безжалостно. Хотя в бытовом смысле ты оказалась куда практичней меня – не растранжирила свою квартиру столь бездарно, – в личном смысле мы обе остались у разбитого корыта.
Та к вот, Алевтина, «пока Земля еще вертится, и это ей странно самой», на нашу Землю нет-нет, да залетит эта редчайшая птица – любовь. Многолика она, ничего не скажешь! То она птица-ураган, то коршун, то вещая птица сирин, а то замерзший зяблик, но потроха у нее всегда одни и те же – нежные, ранимые. Именно поэтому прошу тебя, в память о том, как тридцать шесть лет мы переступали один и тот же порог, отдали свою любовь на заклание, служа единственному божеству – Театру, приюти два любящих молодых сердца! Они приедут к тебе с этим письмом, два нежных зяблика, Кирилл и Катерина. Помнится, ты хотела поручительства? Тебе достаточно моего слова? Да, чуть не забыла, они не актеры. Слава богу, пожалуй. Она – будущий лингвист, он – будущий крупный (уверена) математик. Дневные студенты. Что-то там у них не сладилось с домашними, бывает. Если приютишь, постарайся не обидеть. Только не вздумай морочить их своими богомольными экзерсисами! Глядишь, и тебе перепадет от них частичка счастья, как перепала мне.
Прости за некоторый сумбур в изложении. Сто лет не писала писем.
На сем вуаля, давно тебе не конкурентка и не соперница, небезызвестная тебе Берта Ульрих.