– Давай в нете глянем.
Они перешли в комнату, склонились над экраном ноутбука. Оляпка оказался птицей отряда воробьиных, способной находиться под водой до пятидесяти секунд. «Вот извращенцы», – подумала о составителях букваря Катя.
Он был хороший, этот Сева. Когда они вместе чем-нибудь занимались, он, сидя с ней рядом, обнимал ее за шею, и она слышала, как он старательно сопит. Особое сближение произошло после исполнения Катей одной песни. В третью майскую пятницу Клотильда собиралась на свидание, предварительно договорившись с Катей, что та побудет с Севой подольше. Сева застрял в материнской комнате, терзая ее вопросами, явно ревнуя к предстоящему свиданию. Она разозлилась, прогнала его, крикнув:
– Отцепись, блин, я опаздываю из-за тебя.
Он понуро вернулся в комнату к Кате, сел, подавленный, в свое креслице, стал прислушиваться, когда за матерью захлопнется входная дверь. Как только та ушла, он поднял на Катю свои испуганно-печальные глаза и сказал с привычным стариковским вздохом:
– Ты обещала, что будет весело.
Кате в который раз вспомнилось, как в возрасте Севы она до слез, бывало, обижалась на мать, и тогда всякий раз ее спасал отец. Способ спасения был на редкость прост, но поразительно эффективен. Уединившись с ней в комнате, отец делал огромные глаза, накидывал на себя старый зеленый плед и приступал к исполнению заветной песни. То было вовсе не рядовое пение, а эпохальное представление. В несколько минут Катя забывала любые обиды, превращаясь в счастливейшую на свете дочь.
– Хорошо, – подхватилась она с места, – будет тебе, Сева, весело. Срочно неси какую-нибудь зеленую ткань. Только большую. Есть у вас?
– Ткань? Зеленую? – уточнил Сева, вскакивая.
– Да, обязательно зеленую и большую, чтоб завернуться можно было.
– Щас! – крикнул Сева, вылетая из комнаты.
В коридоре раздался короткий грохот – видимо, что-то вывалилось из шкафа-купе, где активно рылся Сева, – через минуту он ворвался к Кате с зеленым гобеленовым покрывалом под мышкой.
– Подойдет? – Он торопливо развернул перед ней покрывало.
– Отлично, подойдет. Теперь садись сюда. Ты будешь зритель.
Он уселся, положил ладони на колени, приготовившись смотреть.
– Минуточку терпения! – Катя вышла за дверь, задрапировалась в покрывало, таинственно произнесла в дверную щель: – Итак, представление начинается! – И распахнула дверь.
Был час пик, бежали все куда-то, Вдруг застыл, задумался зеленый свет…
Она исполняла все совершенно так, как отец: устраивала на различный манер бег на месте, застывала в нелепых позах, изображая руками кружок светофора, клала ладони на сердце, и оно начинало пульсировать под ее ладонями, снова возобновляла бег, не забывая при этом петь. На последнем куплете Сева не выдержал, подлетел к ней, она приняла его под покрывало, и на словах «Чтобы в судьбе и твоей, и моей зеленый свет продлился» они отплясывали вместе. Повалились, хохоча, на диван, запутались в покрывале, и Сева, суча ногами, повторял сквозь хохот:
– В жизнь влюбленный, – ой, не могу, – сам собой включился!
Берта закончила протирать фигурки. После подаренной бархотки они действительно блестели, как натертые воском. Профилактика проводилась Бертой по понедельникам. Сегодня был понедельник – седьмое мая. За полгода, с ноября, коллекция пополнилась всего двумя персонажами: бронзовой «Девочкой с обручем» (привет из Франции шестидесятых) и статуэткой-новоделом с надписью «Боулинг», где обутый в кроссовки парень застыл на постаменте в нелепой позе перед броском (правая его кисть с шаром отсутствовала). Зато «Девочка с обручем», единственная в своем роде, не имела никаких повреждений. Убирая бархотку в ящик «кнехта», Берта со вздохом подумала: «Как давно Катиш не приезжала». Берта вряд ли отдавала себе отчет, что с момента появления в ее жизни Катерины некоторым образом поостыла к коллекции. Задвинув ящик, поправив на койко-месте покрывало, она вышла в вестибюль.
Просроченные деятели культуры смотрели завершающий этап инаугурации. Короновали теперь всем известного героя. Берта с минуту посмотрела на тянущиеся к нему по сторонам от ковровой дорожки многочисленные руки, провозгласила: «Бойкот раболепию!» (на нее оглянулись и зашикали) – и отправилась к излюбленной скамейке. Там она возобновила думы о Кате: «Бедняга, заучилась, заработалась. Обещала приехать, когда у Севы школа закончится. В выходные, понятно, с Кириллом побыть хочется. Интересно, что им плетет обо мне лахудра Степанова? Никогда не любила эту сплетницу. Эй, – одернула она себя, – да ты никак ревнуешь. Вот ты никуда и не делась, приварилась, попалась в капкан привязанности». Она усмехнулась, вспомнив, как в юности дала себе зарок ни к кому не прикипать ни душой, ни телом, посвятить себя исключительно искусству. Теперь-то она понимала, какая ерунда и глупость все эти зароки. «Значит, все-таки не зарекайся? – еще раз усмехнулась она. – Получается, ни от чего никогда не зарекайся».
Между тем денек был вполне симпатичный. Теплый, с переменной облачностью. Кусты рядом со скамейкой трепетали юной листвой, при появлении солнца искрились свежей липкостью, в воздухе рассеивался обожаемый Бертой аромат, присущий исключительно майскому времени. Достав из кармана телефон, отодвинув его на почтительное расстояние от глаз, Берта стала писать сообщение: «Катиш! Н. М. прописала капли „Береш плюс“. Начала пить. Редкая гадость. В остальном все чудесно, чего и тебе желаю. Твоя Б.». Подумав, она приписала недостающие буквы имени.
Ночь оказалась беспокойной. В коридоре, опираясь на некогда лакированный, давно потертый посох, бродила бывшая театральная завлит Софья Тимофеевна и говорила, говорила, говорила. Была она женщиной грузной, отчего шаги ее, пусть в тапочках и по ковровой дорожке, отдавались колебаниями во всех коридорных углах. Смысл ее ночных бдений заключался именно в разговорах. По первому несведущему впечатлению говорила она с собой. На самом же деле ее виртуальные собеседники являли густой микст из драматургов различных времен и народов. Бессменными участниками бесед были Шекспир, Гольдони, Жан Жене, Бернард Шоу и плеяда советских театральных авторов: Арбузов, Розов, Вампилов и ныне здравствующий Эдвард Радзинский. Для каждого из корифеев Софья Тимофеевна выработала персональный, с неподражаемыми оттенками голос.
Примерно год назад у Берты случилась весенняя бессонница, совпавшая с бессонницей Софьи Тимофеевны. Берта вышла тогда в коридор и села на стул в холле. Проходящая мимо Софья Тимофеевна вскользь ей улыбнулась. Берта сочла мимолетный реверанс приглашением к совместному путешествию и, согласно кивнув, присоединилась к завлиту, тем более темы драматургических бесед были весьма привлекательны. В момент ее присоединения Шекспир густым баритоном упрекал Карло Гольдони в легковесности, ярморочности стиля, Карло же беспечным тенорком парировал, что трижды был прав Мольер, его драгоценный учитель, истина рождается именно в иронии и смехе, и нечего омрачать без того тошнотворную жизнь трагедией на сцене. Здесь Гольдони даже развязно хихикнул, добавив, что не решить, мол, мировых проблем трагизмом. Тогда-то Берта не удержалась, позволив себе реплику: «Да! Но трагизм трагизму рознь!» По лицу Софьи Тимофеевны пробежала рябь, брови насупились, она остановилась, сотрясая седой головой, жестко пристукнула посохом об пол. Берта молниеносно поняла, что внедрение в созданный завлитом мир чревато. Она без обид ретировалась, передумав разрушать созданный Софьей Тимофеевной сценарий взаимоотношений ее героев.