– Смешно, – тихо произнесла тетка, в лице ее возникла вымученная улыбка, она потянулась рукой к лицу Зинаиды Яковлевны: – Дай я тебя поцелую, Зинуша, и шепну кое-что.
Зинаида Яковлевна наклонилась, и Берта, не успевшая выйти из комнаты, расслышала:
– Я очень любила твоего брата, Зинуша, может, там встретимся?
– Не смей, Сима, слышишь, не смей, тебе рано…
– Не-ет, не рано, – еще тише прошептала тетка, – не рано.
Уезжая домой после похорон, Зинаида Яковлевна оставила немного денег. Сказала, что это лепта на памятник. Но на мало-мальски приличный памятник нужно было раз в десять больше. Впервые ложась спать в совершенно опустевшей, осиротевшей без Симочки квартире, Берта испытала смертный ужас. Три ночи до этого она кое-как перемогалась, зная, что за стеной в гостиной лежит, вздыхает Зинаида Яковлевна. Этой же ночью Берту бросало то в жар, то в холод, она не понимала, приснился ли ей сон или было то видение наяву. На край ее кровати присела и заговорила Симочка:
– Прошу тебя, Берта, не нужно никакого помпезного памятника. Пожалуйста, самый скромный. И ничего страшного не случится, если ты снесешь по осени в комиссионный мою шубку из котиков. Это всего лишь шкурки животных, не стоит считать их неприкосновенным золотым запасом. Носить сама ты ее вряд ли станешь – фасон и размер не твои, – а отдавать на откуп моли тем более не стоит. Вполне сможешь выручить за нее рублей двести. Да, вот еще что, ты не тоскуй по мне, деточка. У меня все хорошо. Правда-правда. Мне пообещали скорую встречу с Алешей. Надо будет только пройти несколько необходимых процедур, разглашать суть которых я не имею права. Я вовсе не умерла, как ты подумала, просто перешла в другое существование, и я непременно буду навещать тебя. Главное, береги себя, свой талант береги. Ты, бесспорно, необыкновенно талантлива. И еще, ни в коем случае не оставайся одна. Одиночество подтачивает, размывает душу, как вода речные берега.
В начале октября Берта упаковала в чемоданчик шубку и поехала в Столешников переулок. В тамошнем комиссионном обнаружилась небольшая очередь, преимущественно из божьих старорежимных одуванчиков. Берте даже стало неудобно за свою молодость. Работу вели одновременно две приемщицы, контрастирующие друг с другом, как матерый прокурор с начинающим вкрадчивым адвокатом. Одна из старушек волновалась заметно больше других, явно желая попасть к приемщице-адвокату. «Внучке на кооператив нужно добавить, – бормотала она, заискивающе заглядывая в глаза двум сидящим по сторонам от нее соседкам. – Ох, нужно». Соседки, уставившись каждая перед собой, думая о своем, индифферентно кивали. Говорливая старушка нервничала, очевидно, неспроста. Однако по известному всем закону ее очередь подоспела, когда освободилась приемщица-прокурор. «Вы, по-моему, торопитесь? – в отчаянии повернулась она к соседке справа. – Я могу пропустить вас вперед». – «Нет уж, благодарствую», – ответила та, крепче прижимая к животу большой из серой бумаги сверток, перевязанный бечевкой аналогичного цвета. «Не задерживайте, гражданка, через тридцать минут обед», – угрожающе пробасила прокурор-стервоза, коротким жестом вправив на место шиньон, просвечивающий сквозь густо залакированную бабетту «Брижит Бардо». Делать нечего, старушка поднялась, споткнувшись два раза на ровном месте, подошла к прилавку, трясущимися руками выложила шубку из светло-серой каракульчи. В глаза бросалось, что мех от времени потерял гибкость, шубные борта отчаянно топорщатся колом. В эту минуту Берте припомнилась рассказанная некогда Зинаидой Яковлевной петербуржская история о том, как в зените своего правления Николай Второй одаривал выпускниц Смольного института изумительного качества лисьими шубами. «Так вот, одна из них, огненно-рыжая, просто красавица (в ушах Берты зазвучали знакомые интонации Зинаиды Яковлевны), спустя полвека попала по случаю в реквизит БДТ. Шуба эта, уж поверьте мне, девочки, выглядела куда лучше любых новых, и одна из наших ведущих актрис втайне неоднократно выпрашивала ее у меня для свиданий с итальянским послом».
Между тем приемщица, почти не глянув на предоставленную старушкой шубу, огласила приговор:
– Рукава на сгибе и по канту лысые, износ семьдесят процентов, такие не принимаем.
– Где же износ, где? – дрогнул голос старушки.
– В Караганде, – как бы сама себе ответила приемщица без выражения, отодвигая шубу в сторону старушки. – Следующая.
– Вы же посмотреть как следует не успели, шуба почти новая.
– Послушайте, гражданочка, – приемщица согнулась в том месте, где у нее подразумевалась талия, растекшись обширной грудью по прилавку, – она такая же новая, как ваша жизнь.
Старушка заплакала, заталкивая шубу обратно в сумку. Руки окончательно отказывались ей служить.
Берта не выдержала:
– Где я нахожусь?! В комиссионном или в подвалах НКВД? Кирзовыми сапогами на колхозном рынке вам торговать! На другое вы не годны!
Не дослушав ответного демарша приемщицы, она стремительно покинула комиссионный. В переулке развернулась идти к улице Горького, но передумала и направилась к Петровке. Она была неожиданно рада, что не пришлось вынимать из чемодана бывших морских котиков. Не стерпела бы она дурного слова в сторону Симочкиной шубки. Раскрой только рот эта бесформенная беспардонная глыба, рука бы не дрогнула залепить ей пощечину. «Ничего, Симочка, ничего, – следуя по Петровке к проспекту Маркса, обращалась Берта вслух к тетке, – из твоих котиков я сошью себе на память жилетку, а денег одолжу в театре, буду отдавать потихоньку, лишних капроновых чулок себе не куплю и помады, но без памятника ты не останешься. Правильно местные старожилы называют этот чертов переулок „Спекулешников“!» В эту минуту за спиной у нее раздался негромкий бархатный голос:
– Постой, красавица, не спеши.
Берта оглянулась.
За ней шла худенькая, в коротком сиреневом плаще поверх малиновой юбки до пят, черноволосая женщина и, вытянув вперед руку, взывала:
– Не торопись, красавица, подожди.
Ее собранные в разболтанный пучок увесистые волосы украшал перламутровый гребень, чем-то она походила на отбившуюся от табора цыганку. «Откуда здесь цыгане, просто для столицы нетипична, на роль пушкинской Земфиры подошла бы, будь помоложе», – подумала о ней Берта и остановилась. Женщина нагнала ее, неотрывно глядя ей в лицо, продолжила:
– Вижу, не договорилась ты с приемщицами, сколько за товар хочешь? – В ее роскошных овальных глазах плавился на осеннем солнце горький шоколад.
– Вы даже не знаете, что у меня, – поразилась Берта.
– Э-э, у такой красавицы плохого не бывает, давай отойдем, на товар посмотрим, приценимся. – Настойчиво взяв Берту под локоть, женщина повлекла ее в ближайшую подворотню Петровки.
– Да вы что, в самом деле? Почему я должна верить в ваши благие намерения? – возмутилась Берта, пытаясь высвободить локоть.
– Ничего не бойся, красавица, не видишь, я одна, никто тебя пальцем не обидит, я добрая.