– Он твой отец, имей снисхождение.
– Правильно, он об тебя вытирает ноги, а ты снисходишь. Снизошла ниже плинтуса.
– Нет, Кирилл, он в последнее время изменился. Сказал, если придешь, объяснишься с ним, именно придешь, а не по телефону, он готов…
– Можешь не продолжать, – оборвал ее Кирилл, – ничего нового. Хочет чувствовать себя вершителем судеб. Я ему этого удовольствия не доставлю, пусть не надеется.
– Смотри, – мать протянула ему левую руку, – он мне вчера новые часики подарил, «Картье».
– Рад за тебя, – кивнул Кирилл.
– Кир, я тут принесла… – Она закопошилась в сумочке, выложила на стол стопочку пятитысячных купюр, придвинула к Кириллу. – Себе и девушке своей купи что-нибудь, раз ты так к ней привязался. Потом, хорошо бы вам куда-нибудь съездить отдохнуть, пока лето не кончилось. У тебя все-таки пятый курс на носу. – Поверх купюр она положила банковскую кредитку.
Кирилл отрицательно помотал головой:
– Некогда нам отдыхать. Мы оба делом заняты.
– На голодном пайке сидишь? Похудел, осунулся. Она готовить-то умеет? Студентки же эти даже картошку почистить не могут.
– У нее есть имя, Катя.
– Хорошо, Катя. Она из приличной семьи, твоя Катя?
– Слишком много вопросов. – Кирилл начинал заводиться.
– Все, больше не буду.
Но Кирилл уже завелся:
– Это как, приличная семья? Может, наша эталон?
– Эталон не эталон, а я тобой горжусь. Да, горжусь и не скрываю этого!
– Кончай, мать, с этим гнилым пафосом.
– С тобой трудно говорить. Ты стал совсем чужим.
– Чужим я стал давно. Просто ты заметила это только сейчас. Так что ты вкладываешь в понятие приличной семьи?
– Я исключительно в интеллектуальном смысле.
– Ах, да-а-а, у тебя, помнится, был красный диплом, и когда-то с интеллектом было все в порядке… – Опершись локтями о стол, он придвинулся вплотную к ее лицу: – Но твоя жизнь сейчас полный тупизм.
– Не будь фашистом, Кирилл, тебе это не идет.
– Ладно, пустое. – Кирилл откинулся к спинке дивана. – Наличку, пожалуй, возьму, спасибо. Кредитку нет, не хочу расслабляться.
Мать убрала кредитку в сумку:
– Ты знай, это твоя персональная, если понадобится, в любой момент позвони. Может, познакомишь с Катей?
– Не время. Как-нибудь потом.
– Хорошо, настаивать не буду. Ты ко мне на день рождения придешь?
– Приду, куда я денусь. Надеюсь, не в «Турандот» будешь отмечать?
– Пока не выбрала, но точно не в «Турандот». Я вот еще что хотела сказать, Кирочка. – Мать посмотрела на него глазами больной собаки. – Ты только не презирай меня, ладно? Не все же сильные. Тебе трудно понять, может, совсем невозможно, но я не могу без него. Я как жертва вампира, из которой сосут кровь, а она без этого не может. Я очень люблю тебя, Кирилл, больше всех люблю на свете, мне без тебя не представляешь, как плохо, но он – моя молодость, двадцать пять лет жизни. Там было не только дерьмо, было кое-что другое. Начинать жизнь с нуля в сорок восемь – не для меня.
– Ладно, – сказал Кирилл, – твоя жизнь.
Нелюбовь к ресторану «Турандот» возникла у Кирилла в прошлом году, после того как отец отметил там свое пятидесятилетие.
В китайский мандариновый рай на Тверском бульваре отцом был приглашен основной костяк сотрудников его компании. Кирилл выдержал примерно час, но и часа ему хватило получить мощную импрессию. Особо впечатлили Кирилла юрист Нина Аркадьевна и неразлучная тройка менеджеров среднего звена. Полноватая, лет под сорок, Нина Аркадьевна, в облегающем, выше колен платье и с пышно взбитыми кудрями, сидела напротив отца, неотрывно смотрела на него кричаще-плотоядным взором, периодически слизывая с губ сочную помаду, высовывая пятки из туфель. Казалось, она вот-вот сорвет с себя платье, устроит жесткий стриптиз на столе или, без всяких прелюдий, сядет к отцу на колени и приступит к активной тактильной атаке. Тройка же менеджеров, дружно опрокинув по третьей рюмке, подсосав мяса из омаровых клешней, встала, синхронно поправила галстуки и продекламировала «Заздравную риелтору» – продукт их совместного, как понял Кирилл, творчества:
Профессий много на земле,
Но впереди всегда риелтор!
В столице и в любой дыре
Расселит и укажет вектор,
Куда идти, куда бежать,
Как приумножить свои метры,
Где ипотеку лучше взять,
Чтоб сохранить при этом нервы.
Как врач зубной, как окулист,
Он делает свою работу.
В одном лице юрист, артист,
Скор на ногу и на заботу
О тех, кто жесткою судьбой,
Родными загнан в угол тесный.
О нет, не дремлет наш герой,
Придет на помощь повсеместно.
Да пусть же славен будет он,
Риелтор – всех времен трудяга!
А наш директор – чемпион,
Получит орден за отвагу!
После чего тот, что стоял в центре троицы, откинув прядь искрящихся в электричестве волос, жестом факира извлек из-под стола золоченый орден, прикрепленный к алой бархатной подушечке. Подняв орден над головой в вертикальном положении, он обвел им присутствующих. Награда (Кирилл успел разглядеть) имела персональную гравировку, где цифра «50» оплеталась витиеватыми, под стать здешнему китайскому барокко, отцовскими инициалами. Под аплодисменты отец вышел из-за стола, сосредоточенно принял орден на грудь. Присутствующие продолжали аплодировать стоя. Нина Аркадьевна прослезилась. Кирилл тихо сбежал.
Мать лежала лицом к больничной стене. Катя сидела рядом на стуле, тоже глядела в бледно-бежевую, с проступающими неровностями шпаклевки стену. «Полумертвая краска, – мелькало у нее в голове, – неужели нельзя было выбрать другую, о больных бы подумали». Две соседки по палате, не обращая на них внимания, обсуждали рецепт приготовления домашней вишневой наливки.
– Ничего мне не надо. Слава мне все принесет, – произнесла мать, не меняя позы.
– Понятно. Как хочешь, – ответила Катя.
– Все равно я тебе не верю. – Мать съежилась, подтянула к лицу одеяло. – Ты злая, бесчувственная. Нашла, как отомстить, наговором. Можешь радоваться, мне все удалили, теперь я не женщина.
У Кати заныло под ребрами. Она перевела взгляд на материнский затылок, на слежавшиеся волосы, давно не крашенные, с проступающей в несвежем проборе сединой. Кате подумалось: «Полгода назад у нее не было столько седины». И резко захотелось наклониться, прошептать матери в ухо: «Чему радоваться? Да, ты не женщина! Совсем не потому, что тебе все удалили. Что должно еще тебя шарахнуть, чтобы ты прозрела?!» Она дернулась к кровати, на нее пахнуло лекарством и чем-то из детства, еле уловимым, и мгновенно острые молоточки застучали в висках: «Нельзя, нельзя, нельзя, пожалей ее».