Изабель сама выделила меня из толпы во время престольного праздника. Она подошла ко мне и спросила:
– Это вы, Жонас?
Девочка обращалась на «вы» ко всем, от мала до велика, и точно такого же отношения требовала к себе… Затем, не дожидаясь ответа, твердым голосом добавила:
– В четверг у меня день рождения, и я от чистого сердца вас приглашаю.
Сказать точно, что это было, просьба или приказ, я бы не смог. В четверг патио заполонили ее кузены и кузины, и я на их фоне в общей суматохе несколько потерялся. Видя это, Изабель взяла меня под локоток и представила домочадцам:
– Это мой лучший друг!
Первым поцелуем я тоже обязан ей. Мы сидели у нее дома в большой гостиной, в глубине алькова, между двумя огромными, в человеческий рост, окнами. Изабель, выпрямив спину и гордо вскинув подбородок, играла на пианино. Устроившись рядом с ней на скамье, я любовался ее длинными, стремительными пальцами, порхавшими по клавишам, как блуждающие огоньки. Она была невероятно талантлива. Вдруг она остановилась и с величайшей осторожностью закрыла крышку. Затем чуточку подождала, может, даже о чем-то подумала, повернулась, обхватила руками мою голову, вдохновенно закрыла глаза и прижалась своими губами к моим.
Поцелуй показался мне бесконечным.
Перед тем как отстраниться, Изабель открыла глаза:
– Вы что-нибудь почувствовали, месье Жонас?
– Нет, – ответил я.
– Я тоже. Странно, в кино это кажется чем-то грандиозным… Полагаю, чтобы действительно прочувствовать, что это такое, нужно сначала повзрослеть. – Она посмотрела мне прямо в глаза и заявила: – Все равно! Будем ждать сколько надо.
Изабель обладала спокойствием человека, уверенного в том, что завтрашний день принадлежит только ему и больше никому. Она называла меня самым красивым мальчиком на земле, утверждала, что в прошлой жизни я был не иначе как принцем и что она выбрала меня своим женихом по той простой причине, что я того стоил.
Больше мы с ней не целовались, но встречались почти каждый день и строили наполеоновские планы, подальше от посторонних взоров, чтобы не сглазить.
И вдруг, без всяких предупреждений, наша мимолетная любовь разлетелась вдребезги, как по мановению волшебной палочки. В то воскресное утро я томился от скуки дома. Дядю, запершегося у себя в комнате, было не видно, не слышно, Жермена ушла в церковь. Я все никак не мог найти себе занятия и без всякой охоты то садился раскладывать пасьянс, то раскрывал книгу. Погода стояла изумительная. Весна несла природе очищение. Ласточки прилетели раньше обычного, и Рио-Саладо, знаменитый своими цветами, вовсю благоухал жасмином.
Я вышел прогуляться на улицу. Шел, заложив руки за спину, и думал о чем-то своем. И вдруг, сам не зная как, оказался у дома Ручильо. Как обычно, я подошел к окну и позвал Изабель. Открыть мне она не спустилась. Сначала девочка долго подглядывала за мной через щели в ставнях, затем с адским треском распахнула окно и крикнула:
– Лжец!
По ее сухому голосу и плясавшим в глазах огонькам я понял, что она затаила на меня смертельную обиду. К подобному тону и взгляду она прибегала каждый раз, когда хотела выплеснуть на кого-то свою ненависть.
Не имея понятия, в чем она меня упрекает, и не ожидая столь холодного приема, я потерял дар речи.
– Видеть тебя больше не желаю, – наставительно бросила она.
Я впервые в жизни слышал, чтобы она обратилась к кому-то на «ты».
– Зачем?.. – закричала она, придя в раздражение от охватившего меня замешательства. – Зачем ты мне солгал?
– Я никогда вам не лгал.
– Да?.. Тебя ведь зовут Юнес, не так ли?.. Юнес?.. То гда почему ты выдаешь себя за Жонаса?
– Меня все называют Жонасом… Что это меняет?
– Все! – завопила Изабель, чуть не задыхаясь от ярости. – Ее побагровевшее лицо перекосилось от гнева. – Все меняет! Мы принадлежим к разным мирам, месье Юнес. И ваших голубых глаз в данном случае еще недостаточно. – Перед тем как захлопнуть у меня перед носом ставни, она презрительно хохотнула и добавила: – Я Ручильо, ты не забыл? Неужели ты думаешь, что я выйду замуж за араба?.. Лучше уж сдохнуть!
В возрасте, когда откровения столь же болезненны, как и первые месячные у девочки, подобные слова клеймят человека не хуже раскаленного железа. Я был потрясен и взволнован, будто меня внезапно вырвали из искусственного сна. После этого мир стал восприниматься совершенно иначе. Некоторые детали, которые детская наивность смягчает и отчасти даже затушевывает, обрастают звериной шерстью, начинают тянуть вниз и без конца преследовать до такой степени, что стоит вам крепко зажмуриться, как они, будто угрызения совести, тут же встают перед глазами, цепкие и ненасытные.
Изабель вышвырнула меня из золотой клетки в сточную канаву.
Даже изгнанный из рая Адам и тот не чувствовал себя таким одиноким и чужим, а его яблоко все же было не таким твердым, как вставший у меня поперек горла булыжник.
После того как меня таким вот образом призвали к порядку, я стал внимательнее относиться к тому, что меня окружало. В частности, я заметил, что на улицах нашего города не развевалось ни одной мавританской женской накидки, что жалкие нищие в тюрбанах, ишачившие в садах с утра до вечера, не осмеливались даже на пушечный выстрел подходить к Рио-Саладо, ревностно соблюдавшему свой колониальный статус, и что лишь моему дяде, которого многие считали турком из Тлемсена, по непонятно какому недосмотру удалось здесь зацепиться.
Изабель меня уничтожила.
Потом наши дорожки несколько раз пересекались. Она проходила мимо, совершенно меня не замечая и задирая нос, похожий на крюк мясника, с таким видом, будто меня для нее не существует… Но этим дело не ограничивалось. Один из недостатков Изабель заключался в том, что она вечно навязывала другим свои пристрастия и антипатии. Когда тот или иной человек не уживался в ее сердце, она требовала, чтобы и другие тоже его отторгали. В итоге тех, кто хотел со мной играть, становилось все меньше, а одноклассники упорно меня избегали… К тому же, чтобы отомстить за нее, Жан-Кристоф Лами затеял со мной ссору на школьном дворе и щедро разукрасил мне физиономию.
Жан-Кристоф был старше меня на год. Социальный статус сына консьержей не позволял ему особо хорохориться, но он с ума сходил по неприступной племяннице Пепе Ручильо. И если он поколотил меня, жестоко и, по его мнению, заслуженно, то только для того, чтобы продемонстрировать, как он ее любит и на что ради нее способен.
Придя в ужас от моей разбитой физиономии, учитель подозвал меня к себе и тихонько приказал показать «дикаря», который меня так отделал. Не добившись признания, он надавал мне по пальцам линейкой, поставил в угол до конца уроков, а когда все ушли домой, оставил в классе, надеясь все же вырвать у меня имя этого животного. Немного меня попугав, учитель понял, что я не сдамся, и отпустил домой, пообещав рассказать обо всем родителям.