Слишком много вокруг было страдания, слишком…
Женан-Жато стонал и рушился под бременем несбывшихся мечтаний. Ребятишки, предоставленные сами себе, прятались в тени родителей и медленно раскачивались, хмельные от голода и палящего солнца, – выпущенные на волю живые трагедии, отвратительные в своей агрессивности и грязи, бегающие босиком и цепляющиеся за борта грузовиков, выписывавшие среди повозок зигзаги на своих карику [6] , веселые и глупые, гоняющие наперегонки со смертью. Кое-где они пинали тряпичный мяч или мерились силой, и тогда в их глазах зажигался восторженный, самоубийственный порыв, от которого кружилась голова.
– В Рио-Саладо все по-другому, да? – спросил Бертран, чтобы немного себя подбодрить.
Его улыбка не заслуживала доверия, по лицу помоями стекал страх. Я тоже боялся, но огненный шар, выжигавший мои внутренности, исчез в тот самый момент, когда я увидел Деревянную Ногу, сидевшего на пороге своей лавки. Бедолага исхудал и чертовски постарел.
Он встретил меня теми же нахмуренными бровями, что и в прошлый раз, одновременно ошеломленный и радостный.
– Слушай, голубоглазик, может, шепнешь мне на ушко, где ты нашел свою счастливую звезду? – бросил он мне, упираясь локтем в колено. – Если Бог и в самом деле есть, то почему он никогда не смотрит в мою сторону?
– Не богохульствуй, – одернул его брадобрей, настолько сливавшийся со своим добром, что поначалу я его даже не заметил, – твоя мерзкая пасть его от нас и отвращает.
Что касается цирюльника, то он не изменился. Разве что лицо его теперь пересекал жуткий шрам от бритвы.
Он не обратил на меня никакого внимания.
В Женан-Жато явно происходили какие-то перемены, но чего от них можно было ожидать, я не знал. Бараки из оцинкованного железа, ранее таившиеся в засаде за зарослями зизифуса, игравшими роль живых изгородей, исчезли, и на их месте, посреди огромной темно-красной проплешины, зияли две ямы, огражденные железной решеткой. То был фундамент большого моста, который вскоре планировалось перебросить через железную дорогу. За нашим патио, чуть дальше разрушенной будки обходчика, в небо вздымались трубы гигантской фабрики, подпиравшей своей оградой наш палисадник.
Деревянная Нога ткнул пальцем в банку с леденцами:
– Хочешь, малыш?
– Нет, спасибо.
Звонко щелкнул металлическими кастаньетами торговец сладостями, скрючившийся под старым, допотопным газовым рожком. На перевязи у него висел видавший виды бидон. Он предложил нам купить у него вафельных трубочек, глаза его при этом блеснули так, что у меня по спине побежал холодок.
Бертран благоразумно шел сзади. Его окружали тени и лица, но ни одно из них не внушало доверия.
– Я подожду здесь, – сказал он, когда мы подошли к патио, – ты, главное, не торопись.
Напротив нашего дворика, в том самом месте, где раньше располагался вольер Уари, вырос добротный дом; его каменная стена тянулась вдоль тропинки, служившей нам улицей и ведущей к тому самому пустырю, на котором меня когда-то чуть не разорвали мальчишки.
В голове пронеслась мысль об Уари. Я вспомнил, как он посвящал меня в тайны охоты на щеглов, и подумал, что стало с ним дальше.
Увидев, что я иду по двору, Бадра прищурила глаза. Она как раз развешивала белье, подоткнув подол платья за пеструю веревочку, служившую ей пояском, и выставив на всеобщее обозрение коленки. Бывшая соседка уперла руки в слоновьи бедра и расставила ноги с видом полицейского, преграждавшего путь в здание.
– Надо же! Надо же, ты все же вспомнил, что у тебя есть семья!
Бадра преобразилась. Из тучной она стала рыхлой, и лицо, когда-то властное, аморфной массой сползло на подбородок. Теперь она представляла собой лишь вялое и бесформенное нагромождение плоти.
Я так и не понял, подтрунивала она надо мной или же бранила.
– Твоя мать ушла вместе с сестрой, – заявила она, показывая на запертую дверь нашей халупы, – но не волнуйся, они скоро вернутся.
Бадра пнула таз со стиркой, освободила табурет и подвинула его мне.
– Садись, не стесняйся, – пригласила она. – Все вы, отпрыски, одинаковые. Мы вас кормим собственной грудью, пока не высохнет молоко, но стоит вам встать на ноги, как вы тут же начинаете поносить нас и бросаете на произвол судьбы. По примеру ваших отцов вы тайком улепетываете от нас без оглядки, а что с нами будет потом – вам совершенно наплевать.
Она отвернулась от меня и продолжила развешивать белье. Я видел только ее опавшие, отяжелевшие плечи, которым каждое движение давалось с трудом. Она на мгновение замерла, то ли чтобы высморкаться, то ли чтобы вытереть слезу, покачала головой и вновь принялась набрасывать отжатую одежду на старую пеньковую веревку, делившую двор пополам.
– Плохо ей, твоей матери, – сказала она. – Совсем плохо. Я уверена, с твоим отцом случилась беда, но она отказывается это признавать. Да, действительно, многие мужчины уезжают от семей, чтобы в другом месте начать все с нуля, но бывает и по-другому. Злоба в наши дни в большом ходу. У меня такое ощущение, что твоего отца где-нибудь укокошили и бросили в сточную канаву. Он был человек честный и никогда не бросил бы детей на произвол судьбы. Его точно прикончили. Как и моего бедного мужа. Убили за три сольда, за три презренных сантима. Прямо на улице. Бац! Ножом в бок, один-единственный удар – и все кончено. Все. Как можно так легко умереть, когда тебе надо кормить целую ораву ртов? Как взрослого мужчину может одолеть пацан с таким росточком?..
Бадра все говорила и говорила без передыха. У меня было такое ощущение, что у нее внутри открылся ящик Пандоры. Она говорила так, будто ей больше нечего делать, перепрыгивала с одной драмы на другую, то сопровождая свои слова усталым жестом, то вдруг на несколько мгновений замолкая. Я видел, как за первым рядом белья тряслись ее плечи, а в промежутке между висевшей одеждой то и дело мелькали очертания ее расплывшихся, бесформенных бедер. Она рассказала, что красавицу Хадду с двумя карапузами и тощим узелком на спине, в который уместились все ее пожитки, комиссионер Блисс выгнал из патио; что темной, грозовой ночью Езза, до полусмерти избитая пьяным мужем, бросилась в колодец, чтобы со всем этим покончить; что гадалка Батуль, сумев вытянуть из приходивших к ней за советом бедняков достаточно денег, купила турецкую баню и дом в Виллаж-Негре; что ее новая соседка, явившаяся незнамо из какой адской пучины, в час, когда все закрывали ставни, сдавала свою комнату развратникам; и что теперь, когда в патио не осталось ни одного мужчины, в душе Блисса проснулись таланты сутенера.
Развесив белье, она выплеснула грязную воду из таза в канаву, опустила подол платья и пошла к себе. Оказавшись в своей крысиной дыре, женщина ругалась и возмущалась до тех пор, пока не вернулась моя мать.
Увидев, что я сижу на табурете во дворе, она ничуть не удивилась. И даже едва меня узнала. Когда я встал, чтобы обнять ее, она отпрянула. И только когда я прижался к ее груди, мамины руки, порхнув в пустоте, согласились заключить меня в объятия.