В Рио-Саладо, жившем исключительно солнцем, осень представляла собой мертвый сезон. Маски падали, словно листва с деревьев, а любовь поворачивалась к человеку своей холодной, скучной стороной. Жан-Кристоф Лами за нее тоже поплатился. Он застал меня у Фабриса, где мы ждали, когда из Орана вернется Симон. Не сказав ни слова, он уселся на скамью на веранде и вновь погрузился в свои черные мысли.
Из Орана, куда ездил отстаивать свой талант комика, Симон Беньямен вернулся несолоно хлебавши. Вычитав в газете о проводимом наборе юмористов, он решил, что ему представился шанс всей жизни. Засунув объявление в карман, он прифрантился, сел в первый же автобус и отправился навстречу славе. По его губам, свесившимся на подбородок, мы поняли, что все прошло совсем не так, как ему хотелось.
– Ну как? – бросил ему Фабрис.
В мерзейшем расположении духа Симон рухнул на плетеный ивовый стул и сцепил на животе руки.
– Что случилось?
– Ничего, – отрезал он. – Ничего не случилось. Они не оставили мне ни единого шанса, козлы… Я с самого начала чувствовал, что это мой день. Перед тем как выпустить на сцену, меня четыре часа мариновали за кулисами. Первый сюрприз заключался в том, что зал был удивительно пуст. В первом ряду сидел лишь какой-то старый недоумок, а рядом с ним – высохшая карга в круглых очочках, похожая на сову. Прямо мне в рожу бил мощный прожектор. Ощущение было такое, будто я на допросе. «Давайте, месье Беньямен», – бросил мне старый недоумок. Клянусь, в тот момент я подумал, что ко мне из могилы обратился предок. Он был холоден и невозмутим, его бы не взволновал даже гроб с покойником. Я едва произнес пару фраз, как он меня перебил. «Месье Беньямен, вы знаете, в чем заключается разница между клоуном и паяцем? – молвил он, будто выплюнул. – Ну хорошо, я вам скажу. Над клоуном смеются потому, что он забавный и патетичный, а над паяцем – потому, что он нелепый». С этими словами он махнул, приглашая следующего.
Фабрис от смеха схватился за живот.
– Я два часа не мог успокоиться в гардеробной. Если бы этот долбаный придурок пришел извиняться, я бы живьем его сожрал… Видели бы вы их землистые морды в этом огромном пустом зале!
Увидев, что мы смеемся, Жан-Кристоф пришел в ярость.
– Что с тобой? – спросил Фабрис. – У тебя проблемы?
Жан-Кристоф понурил голову и вздохнул:
– Изабель стала действовать мне на нервы.
– И ты только сейчас это заметил? – спросил Симон. – Я же говорил: эта девушка не для тебя.
– Любовь слепа, – философски изрек Фабрис.
– Скорее, она делает человека слепым, – поправил его Симон.
– Что, так серьезно? – спросил я Жан-Кристофа.
– А почему ты спрашиваешь? Она что, тебя до сих пор интересует? – Он как-то странно посмотрел на меня и добавил: – Между вами до сих пор проскакивает искра, да, Жонас?.. Ну что же, я сыт этой дурой по горло. Можешь брать ее себе.
– Кто тебе сказал, что она мне интересна?
– Потому что она любит тебя! – вскричал он и треснул по столу кулаком.
В комнате стало тихо. Фабрис с Симоном смотрели то на меня, то на него. Жан-Кристоф злился на меня не на шутку.
– Что ты такое говоришь? – возмутился я.
– Правду… Стоит ей узнать, что ты где-то поблизости, как она тут же теряет над собой контроль. Начинает искать тебя глазами и успокаивается только после того, как найдет… Если бы ты только видел ее на последнем балу! Она повисла у меня на руке, потом пришел ты, и она стала нести совершеннейшую чушь, только чтобы привлечь твое внимание. Я чуть было не залепил ей пощечину, чтобы призвать к порядку.
– Если любовь ослепляет, то от ревности человек теряет рассудок, – заметил я.
– Да, я ревнив, это точно. Но галлюцинаций у меня пока нет.
– Все, хватит! – вмешался Фабрис, почувствовав, что в воздухе запахло жареным. – Ты же знаешь, Крис, как Изабель обожает манипулировать окружающими. Она просто тебя испытывает, не более того. Если бы она тебя не любила, то давным-давно дала бы отставку.
– Как бы там ни было, она у меня уже в печенках сидит. Если избранница моего сердца позволяет себе презрение по отношению ко мне, от нее лучше держаться подальше. Да и потом, если откровенно, не думаю, что питаю к ней такие уж сильные чувства.
Я чувствовал себя неловко. Впервые в нашей компании из-за недоразумения возникли трения. К моему облегчению, Жан-Кристоф ткнул меня пальцем и сказал:
– Бац! Попался, да? Уж и пошутить нельзя.
Такой юмор никому не показался смешным. Каждый из нас был убежден, что Жан-Кристоф говорил всерьез.
На следующий день, шагая с Симоном в сторону площади, мы увидели Изабель, которая под ручку с Жан-Кристофом шла в кино. Сам не зная почему, я спрятался в дверной нише какого-то дома, чтобы они меня не увидели. Симона моя реакция удивила, но он меня понял.
Андре пригласил всю молодежь Рио-Саладо на открытие своего бара. От сына Хайме Хименеса Сосы чего-либо подобного никто не ожидал. Воображение скорее рисовало, как он, прямой как струна, шагает по полю в своих феодальных сапогах, подгоняет пинками сезонных рабочих и мечтает о безраздельном владении олимпом… Известие о том, что он будет хозяином питейного заведения и станет открывать пивные бутылки, лишала нас дара речи. По правде говоря, после возвращения из Соединенных Штатов, которые он самым потрясающим образом исколесил в компании со своим дружком Джо, Андре очень изменился. Благодаря этой стране он осознал некую ускользавшую от нас реальность, которую, не без религиозного трепета, называл американской мечтой. Когда его спрашивали, что конкретно он понимает под этой самой «американской мечтой», Андре важно надувал щеки, вразвалку расхаживал по комнате, кривил рот и отвечал: жить как хочется, ломая любые запреты и условности. Андре имел совершенно четкие представления о том, что ему хотелось до нас донести, беда лишь в том, что его педагогические способности оставляли желать лучшего. Но вот что явно просматривалось в его начинании, так это стремление осовременить присущие нам привычки провинциалов, выросших под влиянием дедов и отцов. Беспрекословно во всем подчиняться, бунтовать только тогда, когда это позволено, дожидаться праздников, чтобы выбраться на люди из своей дыры, – все это было для Андре неприемлемо. Он утверждал, что общество славится юношеским пылом, а в непосредственности и дерзновении молодости черпает свежие силы и кровь. Однако для нас юность была всего лишь восхитительным балластом, неразрывно связанным с доведенными до автоматизма традициями давно ушедших времен и совершенно несовместимым с сегодняшним днем – победоносным, требующим храбрости, призывавшим бурлить энергией, чтобы тебя не стерли в порошок, – в то время как в Лос-Анджелесе, Сан-Франциско и Нью-Йорке молодые люди повсюду ломали нерушимые стереотипы сыновнего почитания, чтобы освободиться от семейного ига и взлететь на собственных крыльях, пусть даже с риском разбиться, подобно Икару.