* * *
Разложили картошку, налили вина.
– А вам страшно не было? – спросила вдруг Вера.
Все замолчали.
– Ну, спички когда пропали с солью, не по себе стало, – сказал Петя. – В газетах-то ничего толком не писали. Так только – Кеннеди, ультиматум, отстоим Остров Свободы. Не успели толком испугаться – раз, отбой…
– А мне в один момент жутко стало, – призналась Люся. – Я как раз работала 28 октября. Воскресенье, спокойно репортажик свой пишу, дай, думаю, за бубликом с ряженкой в магазин схожу. Буфет-то закрыт. Выхожу из подъезда – «Чайка» на полном ходу резко тормозит, из нее вываливается какой-то деятель пузатый, с красным пакетом. Кричит: «Куда?!», а сам ходу не сбавляет, ему – «Третий». Он в лифт, лицо, вы даже не представляете, белое как мел. Торопился, видно, раньше времени дверь дернул, кабина между этажей встала. Тут он аж затрясся весь. Я потом, когда выходила опять, слышала, как шофер кому-то там рассказывал, что они заблудились с нервов, наш радиодом не могли найти. Мотались полчаса по переулкам и гудели в сигнал как ненормальные. Ну так вот, стали вызывать инженера по лифтам, а его нет – выходной, свинтил куда-то. Тут паника такая началась… Смотрю, Левитан спускается по лестнице. Ну, думаю, раз уж его внеурочно вызвали и все тут такое – война, точно.
Люся нервно сглотнула.
– И что?
– Тогда этот лысый в лифте попытался Левитану пакет между дверьми просунуть, не получается, печати не дают сургучные. Он их посрывал и давай по отдельности листочки просовывать.
– Примерно так Огурцова в «Карнавальной ночи» секретарша сосисками кормила, – сострил Антон.
Всем было не смешно.
– Ильичев, – предположила Вера. – Скорее всего, это он был. Прямо с заседания. Они там сутками сидели.
– Левитан, когда первый лист получил, бегом в студию, а лысый ему: Юрий Борисович, пожалуйста, помягче, ведь это не о войне, о мире… Я к приемнику – он ответ читает, от Хрущева – к Кеннеди. Все. Отлегло.
– Боялись опоздать по официальным каналам. Поэтому решили передать ответ таким образом. Там же уже на минуты шло…
– И не сидели бы мы с вами и не говорили. Даже вина бы не было. И цензура – не цензура, Денисыч, или Филиппыч, «Новый мир» – старый мир. Был бы мир опять с бактериями и моллюсками на глубине, – вздохнула Вера.
– Интересно, дельфины бы выжили? – спросила Настя.
* * *
Встречались на Проспекте Маркса. Совсем недавно напротив Большого театра окрыли монумент основателю-классику. Стоял теперь в центре Москвы иностранец. Даже немец. Ну, не совсем немец, но из Германии. Как Ремарк. Или Санта-Клаус. Стоял, улыбался. Вернее, с виду, конечно, он так сурово на всех смотрел, но видно, что под своей бородой все-таки улыбался. Снежок его запорошил, укутал, уютно ему тут и тепло. И нам спокойней. Гений немецкий не может ошибаться, на то он и немецкий. Ну, разве что иногда. Пару раз в сто лет – войну про играть.
Петя увидел Настю издалека. Этюд в пастельных тонах. Интересно, когда он с ней, он ее не замечает. Ну не в том смысле, что она ему неинтересна. Нет, просто она как бы в нем. И говорит с ней, как с собой. А она всегда внимательно слушает и улыбается. Она почти всегда улыбается.
Доехали до «Ленинских гор». Можно было и на «Спортивной» выйти, было бы быстрее, но так красивее, у них же свидание. Они шли в Лужники, во Дворец спорта. Но не на хоккей и даже не на фигурное катание. На вечер поэзии.
Сначала он планировался в Политехническом, но, когда стали продавать билеты, поняли, что спрос ажиотажный, и решили перенести все сюда. Аншлаг, 14 000 зрителей. Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина.
Весь зал замерев слушал, сидели в проходах. Петя не представлял до этого, как это можно сидеть три часа и слушать стихи. Заранее себя готовил и успокаивал – ну что делать, если Настя так захотела. Когда зазвучал монотонный голос Вознесенского и он повел за собой в антимиры, Петя закрыл глаза. Сначала была какая-то пелена, но потом вдруг внутри стало отдаваться каждое слово, а в какой-то момент слов вообще не стало, пошел один смысл.
Пете показалось, что он просто начал открывать в себе давно существующее, лежащее где-то на глубине, дремлющее, но ждущее своего часа.
Внутри переворачивались страницы, он путешествовал во времени, что-то вспоминалось, что-то вдруг становилось понятным, и все это без слов, без привычного думанья, смыслы вызывали смыслы, какой-то медленный резонанс, подчиняющий все его «я» ясному и вечному порядку.
Разговаривать после стихов не хотелось. Шли молча, чтобы не сбивать настройку.
Пете показалось, что этот год вместил в себя столько же, сколько до этого вся его жизнь.
* * *
На следующий день они пошли с Настей на выставку в Манеж. Позвонил Кира и сказал, что сегодня на второй этаж подвезли билютинцев, все их работы с Таганки, говорят, ожидают самого Хрущева.
От метро шли медленно, обнявшись. Был уже вечер, все так же шел снег. К Манежу было не протолкнуться: люди, машины. Много правительственных «Чаек» и «ЗиЛов».
В какой-то момент произошло оживление, по ступенькам спускался Хрущев со свитой. Рядом шел какой-то мужчина, с черной шевелюрой и в свитере, явно художник.
Перед машиной они остановились и о чем-то договаривали. В этот момент толпа придвинула Петю с Настей к ним почти в упор.
Им удалось услышать последние слова Хрущева перед тем, как он сел в машину:
– Желаю, чтобы в вас победил ангел.
Аксель пригласил Киру на игру КВН и попросил передать приглашение Пете – видимо, запомнил.
Телетеатр оказался помпезным зданием с колоннами. Кира объяснил, что сталинский ампир – послевоенная реконструкция и перестройка. Изначально это был Введенский народный дом, спроектировали его в начале века, рассчитав акустику зала по лекалам классической итальянской оперы. Всего на окраинах Москвы было построено десять таких домов, чтобы просвещать простой народ, назывались они «храмы искусства». Два из них стали театрами. Этот взял под свой патронаж меценат Бахрушин, пригласил хорошую труппу, тут ставили Шекспира и Ибсена. Была большая библиотека и чайная с дешевой едой. Ну а сейчас это стало Телетеатром, теперь все телевизионные концерты транслируются отсюда, и КВН в том числе.
Быстро нашли Акселя, но ему было абсолютно не до них. Мало того что в компании «бригады создателей» он писал сценарии, теперь он все игры еще и вел.
Вышли команды, вышло жюри, весь зал встал, аплодируя. Игра началась, и Петя понял, почему в названии стоит слово «клуб».
Это и был в первую очередь клуб. Те, кто на сцене, те, кто в зале, даже жюри – все тут были свои, у них и шутки были свои, понятные только им. Клуб или даже орден, но не тайный, наоборот, он приглашал присоединиться к нему всех желающих. Если тебе двадцать, если ты жаден до жизни, до знаний, если тебе не сидится на месте, если ты любишь придумывать, шутить, в том числе и над собой, если тебе хочется все знать и постоянно что-то открывать – иди к нам, будь с нами.