Высокий и нескладный Владимир Адольфович приходил к Милочке ранним утром, еще до заседания кафедры, уверял, что любит, искалывал тело поцелуями (щеки его велики и по привычке небриты), терзал нежную грудь с розовыми сосочками, – и исчезал до следующего утра. Систематические командировки вносили в отношения любовников некоторое разнообразие. Милочка помогала милому другу, переводя его научные статьи и ассистируя на многочисленных конференциях.
Но в гости профессор отправлялся с Ларисой Ивановной, визиты друзей – к ним с Ларисой Ивановной, ресторан, театр и опера (иногда) – тоже в компании Ларисы Ивановны, дочери и сына. Милочке оставались редкие совместные походы в кино и вечерние слезы в подушку, иногда заканчивавшиеся распитием водки в компании бывшего мужа, сочувствовавшего ей изо всех сил. Он читал новые стихи и со всхлипами жаловался на безденежье, Милочка вручала ему пару-тройку некрупных долларовых купюр, после чего иногда оставляла его спать на коврике, так как комната у нее была одна, а изменять Владимиру Адольфовичу не в ее правилах.
С этим душераздирающим рассказом Милочка когда-то появилась в Ритином офисе, она плакала, съежившись на стуле, время от времени вперивала в Риту глазки кроличьего цвета, густо и неумело подведенные черным карандашом, и быстро опускала их, сникая в привычной безнадежности. «А как же любовь?» – прозвучало в завершение. Этот вопрос помог оторопевшей от неожиданности Рите собраться, она заговорила наконец:
– Вас Милочка зовут, ведь так? Да, вы так и представились. А вы перестаньте быть Милочкой. Прогоните вашего кавалера хоть раз. У вас не такой сложный случай, как вам кажется.
Рита ошиблась. Случай оказался очень сложным. Владимира Адольфовича прогоняли, он приходил снова, как ни в чем не бывало. Плачущей Милочке он говорил, что слезы ей очень идут. Милочка отчаивалась и приходила плакать к Рите в кабинет. В конце концов она стала плакать не переставая, прекратила заниматься с учениками английским языком и впала в тяжелую форму депрессии. Любое решение, кроме немедленного ухода возлюбленного из семьи, разбивало Милочкину картину мира, психика ее противилась самым решительным образом.
Карусель закрутилась волчком. Пелетровский приходил к Милочке, она заявляла ему, что не спала всю ночь, и рыдания сотрясали ее тело вместе с нежной грудью и розовыми сосочками. Профессору приходилось уходить несолоно хлебавши, он постоянно опаздывал к началу заседания кафедры.
Рита продолжала настаивать на освобождении из-под профессорского ига, объясняя, что Милочка – просто милое дополнение к чужому благополучию. Услышав слово «освобождение», Милочка принималась плакать с удвоенной силой. Иногда она успокаивалась и снова смотрела на Риту трепетным, искренним взглядом. Рита в такие моменты чувствовала, что ей самой скоро понадобится хороший психиатр. Она проклинала себя, что ввязалась в эту историю, но кто мог при первом взгляде на тихоню Милочку предположить, что «ласточка» – хроническая истеричка, лечить которую должен врач, а не «life-coach»!
День, когда Лариса Ивановна выгнала наконец профессора из комфортабельной наследственной квартиры, Рита хорошо запомнила. Милочка позвонила ей и сообщила, что проблема решена. Владимир Адольфович пришел к ней с чемоданчиком типа бриф-кейс. Она победила. Победила любовь!
Рита сухо поблагодарила за звонок и положила трубку. Она понимала, что история не закончена, Милочка просто не в состоянии понять, что Пелетровский ее никогда не любил, что жить он может только на два дома, что потеря семьи для него разрушительна. Она ни минуты не сомневалась, что через какое то время Милочка позвонит и сообщит, что…
Милочка позвонила, долго рассказывала о подлостях бывшей жены (о, Лариса Ивановна уже бывшая?), о том, что никак не удается поделить дачу, ведь Владимиру Адольфовичу так необходимо его личное пространство за городом! Милочка жаловалась, что ее не воспринимают друзья профессора, а профессорские дети, напротив, настойчивы и непереносимы. Рита посетовала, что, к сожалению, никак не может быть полезна: срочная командировка за границу, лекции на факультете славистики, информация о гендерной роли российских женщин в условиях изменившегося социума живо интересует феминисток в университете штата Колорадо.
Через два месяца Милочка пришла без звонка. В ней не было и следов трепетности. Никакой мечтательности или вопросов типа «А как же любовь?». Остервенение и обида. Нет, Владимир Адольфович все еще с ней, у них полное взаимопонимание. Но какова сука эта Лариса Ивановна! Квартиру делить отка… вещи назло выбрасыва… дачу обнесла забором… ноя… но она… но мой Володенька, он просто святой, я так его обожаю, мы обожаем друг друга! Эта ханжа Лариса Ивановна, как она может, она ни дня не работала! Из рассказа выплыл любопытный факт: к Милочке профессор переселился только потому, что терпение ужены лопнуло. Рита то включалась то выключалась, слушать историю о вновь образованной ячейке общества она была не в состоянии. Женщина, сидевшая напротив нее, была куда более несчастна, чем до воссоединения с любовником, прихода которого с бриф-кейсом в руках она ждала целых четырнадцать лет.
Рита не знала, как называется это заболевание. Как угодно, но не любовь. Нет, не любовь. Милочка и раньше не о профессоре думала. Ее снедала зависть – к его жене, к детям, к устроенному быту и семейному покою, ко всему тому, в чем ей не было места, куда ее не впускали и что всеми силами пытались от нее уберечь, но не смогли. Ларису Ивановну было до глубины души жаль. Судя по всему, Владимир Адольфович останется с прилипчивой и неказистой нимфеткой «вне возраста» Милочкой. Надеюсь, моей вины в этом нет – Рита подумала так и сама себе не поверила. Ей стало грустно. И стыдно. Лариса на прием к ней в качестве «ласточки» не придет. Сто пудов не придет. Гордая. Простите меня, Лариса Ивановна.
Блеск у Милочки в глазах нездоровый, Рита прекрасно понимала, что через какое-то время она снова впадет в депрессию, еще более тяжелую, чем прежде. Надеюсь, Владимир Адольфович это переживет. Или сможет ее вылечить. А вдруг? Чудеса бывают, впрочем, не моя печаль. Как в народе принято говорить: в семье всякое бывает, разберутся. К Владимиру Адольфовичу какие претензии могут быть? Он по-прежнему хороший педиатр, в городе известный.
* * *
Симона де Бовуар писала Нельсону по-английски. Беспрестанно извиняясь за грамматические ошибки, которых в процессе переписки становилось все меньше, – ее способность развиваться фантастична! Но некоторая неуверенность в языке ощущалась, что придавало письмам бездну очарования. Она обращалась к герою своего единственного непридуманного романа с некоторой долей наивности, интонация школьницы, надеющейся получить одобрение учителя. Возможно, она никогда не полюбила бы его с такой силой, если бы он говорил по-французски. Языковой барьер и расстояние в тысячи миль, трансатлантический роман. «Как мы вероломны, то есть как сами себе верны». Мечты и реальность переплелись. Удивительная история, во всех отношениях удивительная. Оба выражали готовность пожертвовать всем, но в результате оба так ничем и не пожертвовали.
…Нельсон, любимый, пишу на ярко-голубой бумаге, потому что сердце мое полно такой же ярко-голубой надежды: нас ожидает большая радость. Если все будет в порядке, то я приеду к тебе в Вабансию в начале сентября, а точнее – седьмого, и пробуду до двадцатого.