Кляйман кивнул головой.
Ильин удовлетворенно хмыкнул.
– Они купили картины. У неизвестных, но подающих надежды достаточно молодых художников. Совсем недорого. Через несколько десятков лет кто-то из них прославился, кто-то потерялся, но общий выигрыш вложенной суммы обозначался сотнями, вы слышите, сотнями процентов! – Он опять задумался.
Кляйман сидел, не шевелясь, сжимал в руке бокал с коньяком.
Через какое-то время Ильин продолжил:
– А затем британские профсоюзы разделили свои деньги на три части и вложили их в недвижимость, акции и искусство. Через пятьдесят лет выяснилось, что самую большую прибыль дало искусство. И наконец, – он пригубил коньяк, – в Соединенных Штатах был принят закон, согласно которому человек, пожертвовавший произведение искусства музею, освобождается от налогов на сумму, в которую оно оценивается на сегодняшний день. Понимаете?
Кляйман неуверенно повел головой.
– А, – усмехнулся Ильин, – подумайте! Ведь у вас хорошая голова! Вы покупаете работу сегодня за икс денег, а через двадцать – тридцать лет получаете икс, умноженный на тысячи процентов, с привязкой к индексу и прочим неведомыми вам сегодня вещам…
Он опять пригубил коньяк и поставил бокал на низкий столик около своего кресла.
– Поэтому не нефть, не алмазы в этом мире дают самую большую прибыль… Самую большую прибыль дают одноразовая посуда и искусство. Вот так! Это рынок, где крутятся самые большие деньги в мире. Сколько стоит Ван Гог? Миллион? Семьдесят миллионов? Абсурд! У Ван Гога вообще нет цены. У Рембрандта есть цена? А теперь скажите, сколько есть Ван Гогов? Сколько есть Рембрандтов? То-то. И все они по большей части пристроены. А рынок требует новой крови, ему без нее нельзя, рынок должен расти. Поэтому должны все время появляться новые фигуры – не слишком много, иначе цены упадут, – чьи работы станут тем, во что имеет смысл вложить деньги…
– Чичиков, – пробормотал Кляйман.
– Что-что? – приложив ладонь к уху, спросил Ильин.
– Нет, это я так.
– А, так вот: величайший гений нашего века не Пикассо, не Брак. – Он повел рукой по стенам. – Они изумительные, великие художники, но гений… – он помедлил, – гений – это Энди Уорхол. Его работы – говно, между нами, – стоят миллионы, но никто это не скажет, потому что нельзя дать рынку упасть, потому что в этом виртуальном рынке крутятся такие деньги, что он должен, он обречен только расти.
Какое-то время они оба молчали. Потом Кляйман одним глотком осушил бокал. Ильин неодобрительно покачал головой:
– Ну кто же так пьет коньяк, молодой человек? Да еще тридцатилетний «Отар»… Ну ладно… Короче, – он встал, и вслед за ним поднялся Кляйман, – думайте, молодой человек, какую карту и как вы будете разыгрывать, иначе затопчут. Поздно уже. Я скажу Джонни, чтобы он вас отвез.
Ильин взял со стола колокольчик и позвонил.
– Да, а фамилию вы укоротите. Зачем вам этот «ман»? Кляй – звучит короче, неожиданнее и запоминается лучше. Мелочи, они, знаете, важны. И помните, сделать – мало. Сделать, для этого талант нужен, не более. А вот продать – для этого, мил человек, нужен гений. Вы, надеюсь, не будете возражать против того, что в потребительском обществе все является товаром – люди, вещи, идеи?
Кляйман утвердительно кивнул головой.
– Искусство, – разумеется, не исключение. – Ильин поднял бокал, поднес к носу и поставил назад на столик. – Доблесть в потребительском обществе – продать товар. Высшая доблесть – ничего не стоящий товар продать за бешеные деньги. Вот так-то. А для этого нужны слова. Как говорил Шекспир, слова, слова, слова. В положительном смысле слова, конечно. И еще. Учтите. Здесь, в Париже, все делается через постель. Женскую, мужскую – не важно. Но через постель.
* * *
В середине восьмидесятых художник Каминка получил студию в парижском международном центре искусств «Ситэ». Через какое-то время судьба вместе с еще несколькими выходцами из СССР свела его с Кляйманом, точнее, уже с Кляем. Дела у того шли отлично. Он широко выставлялся, а жена его Кира издавала на трех языках интеллектуально-провокационный журнал «Матадор». Кляй, у которого только что открылась выставка в «Отель де Билль» – одном из самых престижных залов Парижа, – был в хорошем настроении. Они сидели на левом берегу в кафе «Паллет», неподалеку от Академии художеств, и Кляй щедро делился с бывшими компатриотами советами:
– Главное, чтобы имя звучало. Все время. Любой ценой. Хвалят, ругают – безразлично…
За то время, что художник Каминка его не видел, Кляйман заматерел, у него появилось брюшко, но все так же упрямо выпирал квадратный подбородок, все так же блестели черные глаза, все так же вперед по-бычьи была выдвинута голова.
– И ничего обычного, ничего стандартного. Вот у меня в мастерской – земляной пол. У единственного! Не было журналиста, который про этот пол не написал. А что? В центре Парижа – земляной пол! Да, говорю, земля-то она из России и еще из Израиля. Из Иерусалима. – Он улыбнулся Каминке. – Так сказать, две родины. И я, как Антей, черпаю из них свою силу, свое искусство. Не пытаюсь под этих французов косить. У них свое, у меня свое. Человеческое достоинство, мальчики.
– Скажи, Кляй, – уважительно спросил кто-то из художников, – а как тебе удалось в «Отель де Билль» выставку пробить?
– Атак. Роман. Любовь. С секретаршей Ширака. Она, признаться, грымза. Старуха. Но приходится идти на жертвы. Я ее деру, она подо мной разваливается, а я продолжаю и думаю об искусстве.
– Ну ты, Кляй, даешь, – восхитился художник Каминка. – Какой ты художник, еще можно спорить, но в этом деле, – он сделал жест средним пальцем, – ты настоящий сперматозавр! У меня бы, – подумав, добавил он, – у меня бы не встал.
– Не встает, вот и сиди в говне, – отрезал Кляй.
К этому времени Кляй жил на два дома, вернее, на две страны. Пару лет назад он неожиданно для всех объявил себя родоначальником еврейского искусства и совершил алию в Израиль. Его новое направление называлось «кабаларт» и основывалось на каббалистических знаках, формулах и таблицах, в которых он время от времени помещал написанное ивритскими буквами русское слово, короче всего обозначающее мужской детородный орган. Первым делом он создал группу под названием «Шор а бар». В группу вошло несколько преданных хасидов Кляя и пара художников, как рыбки-прилипалы рассчитывающих поживиться возле крупной акулы. Группа занималась перформансами, выставками, но свое время Кляй в основном тратил не на разработку акций, хотя всегда появлялся там в качестве вождя группы, а на написание текстов: манифестов, статей и прочего. Все это он публиковал в своем журнале «Матадор», средства на которые сумел выбить из израильской организации профсоюзов под названием «Гистадрут». Секретарю «Гистадрута», бывшему киббуцнику Шломо Зингеру, было лестно знакомство со знаменитым художником, и репутация мецената, патрона искусств и литературы также грела его любвеобильное еврейское сердце. Главным редактором остропровокативного журнала, посвященного проблемам современного искусства и литературы, стала Кира Овсяннико-Куликовская. Однажды они в сопровождении нескольких человек зашли на выставку к художнику Каминке. Посмотрев по стенам, Кляй сказал: