– Вы ведь кураторов не любите? – мягко спросил Николай Николаевич.
Художник Каминка молча пожал плечами.
– Не любите… – вздохнул Николай Николаевич. – Ах, Алекс, я, пожалуй, могу вас понять. Ведь вы… не хочу обсуждать, плохой вы художник или хороший, по-моему, хороший, но это, знаете, ровным счетом не имеет никакого значения, важно то, что вы – профессионал. Мэтр. Маэстро. Мастер. И в качестве такового смотрите на куратора как на досадливую помеху на вашем пути. К тому же занятия ваши, весь антураж, все эти станки, инструменты, процессы… предполагают, только вы уж не обижайтесь, этакое чуть ли не средневековое сознание. Я это к тому, что вы на деле ощущаете себя этаким работягой, вроде сапожника, не так ли?
Художник Каминка подумал и кивнул головой.
– Так я и знал, – удовлетворенно сказал Николай Николаевич. – Ваше средневековое сознание ремесленника придерживается модели, в которой вы есть необходимый, полезный член общества. Да, когда-то художник таковым и был. Ваши коллеги, мой друг, обслуживали церковь, государство, частных людей. Коммерсанту – портрет, всаднику – любимую лошадь, папе – Сикстинскую капеллу, императору – сцену коронования. И от заказов, какими бы они ни были, не отказывались. Рубенс уж на что кавалер, а не брезговал эскизами триумфальных арок, которые, к слову сказать, после празднества разрушали. Не брезговал и по поводу разрушения не переживал, потому что флорин свой трудовой зарабатывал, а не самовыражался. Сапожник он не самовыражается, он заказ тачает. Кто лучше, артистичнее, талантливее – при королевском дворе, кто похуже – в деревне, но каждый при деле и, как говориться, при своем бульоне. Разумеется, есть у него и свое видение, и свое – в рамках консенсуса, заметим, – понимание добра и зла, но в первую очередь он профессионал. Вот и художник так же. А такой блажи – непризнанный художник – в помине не было и быть не могло. Равно как и непризнанных сапожников, хе-хе, коли непризнанный, то, значит, и не сапожник вовсе. А дальше… дальше… – Он на секунду задумался, потом улыбнулся, словно припоминая что-то, и продолжил: – Вы знаете, Каминка, судьба, Господь Бог, сами выбирайте, ведь никогда не действует без предупреждения. Да хоть наше учреждение возьмите. Разве мы кого без предупреждения трогали? Всегда предупреждали. Иногда прямо – вспомните, то-то, вижу, что помните, иногда намеком, но предупреждали, сюрпризов, знаете ли, не было. Так и тут. Первый звоночек прозвонил вам в семнадцатом веке. Ну-ка, ну-ка, напрягитесь, подумайте…
– Рембрандт, «Ночной дозор»? – сказал художник Камов.
– Умница! Умница, Михаил Иванович, – обрадовался Николай Николаевич. – Я, поверьте, всегда высоко ценил ваш ум. Вы и не представляете себе, сколь многому я у вас научился. Ах, какие дискуссии происходили на вашей кухне! Вот это был уровень! Это была глубина! Знаете, голубчик, порой тоскую по тем временам. Здесь, господи, эти и вовсе друг с другом не разговаривают. Не умеют и не могут, и не о чем. Впрочем, и в России сегодня не лучше. Вот так… – Он побарабанил пальцами по столу. – Так где это мы были? Ах да, Рембрандт… Сами посудите: ну что человеку надо было? Дом, – он загнул поросший рыжими волосками мизинец, – слава, – безымянный, – деньги, – средний, – жена красавица, – указательный; он потряс сжатой рукой и, внезапно перевернув ее ладонью вниз, выбросил пальцы: – И все – пуфф! Ради чего? Ради, будем называть вещи своими именами, самоуправства. Да. Светотень, видите ли, экспрессия. Атмосфера. А то, что человеку, который, как и всякий другой, за свое изображение свои кровные денежки внес, полморды рукавом закрыли, это что? А девицу, за которую никто не платил и которая никому не нужна, в центр засунул, это что? – Николай Николаевич хлопнул ладонью по столу. – И вот результат. Сиди и пиши автопортреты. Потому что заказов нету. И, прости господи, по справедливости, признайте, Алекс.
Художник Каминка, ошарашенный этаким совершенно им не ожидаемым напором, сделал неопределенное движение шеей.
– По справедливости. – Николай Николаевич хлопнул ладонью по столу, но на этот раз тихонечко. – А дальше еще с сотню лет тихо – и вдруг бабах! Французская революция. Санкюлоты, Верховное Существо, Триколор. И прекрасные, изумительные слова: права человека, Egalité, Fraternité, Liberté. Это мы потом с вами выяснили, что Liberté — иллюзия, Fraternité — чушь, a Egalité, – Николай Николаевич нехорошо усмехнулся, – про Egalité уж нам-то с вами куда как хорошо известно. А тогда, тогда все на них купились, а ваш брат художник быстрее всех. Еще бы! Из грязи в князи! С дальнего конца стола, куда сажали слуг, музыкантов, – во главу, кто бы не утерпел… А дальше… дальше, превратившись из слуги в господина, художник, как и подобает господину, остался в гордом одиночестве. «Ты царь: живи один» – помните? То-то. И началось: гений – толпа, художник – филистеры. И весь ваш путь – я и вас, в особенности вас, Михаил Иванович, имею в виду – привел к тому, что художник, поскольку все, что его интересовало, было исключительно его драгоценная особа и ейное самовыражение, из полезного члена общества, полностью потеряв контакт с публикой, стал обществу беспомощной и бесполезной обузой. Ну сами подумайте: кому вы нужны? Вот, к примеру, мусорщики объявят забастовку. Да через неделю все получат, потому что без них, батенька, вы извиняюсь, в дерьме утонете. Врачи – через месяц, а то и пораньше, жить-то всем охота. Музыканты, певцы, куда без них – вон все в наушниках ходят. А вы? Попробуйте. Молчите? То-то. И вот тут, чтобы вашего брата за ненадобностью и вовсе не выкинули на свалку, появляется куратор. Он всем объяснит, какие вы важные, как вы всех нас, бедных, бездуховных, к свету тянете. Ибо без текстов, без объяснений вам в этом мире места нету. Так что у нас теперь без куратора никуда. Зато все художники – признанные. Непризнанных художников у нас как бешеных собак отстреливают. – Николай Николаевич коротко рокотнул. – Шутка. Ну а куратор, если говорить серьезно, вроде поставщика, то есть человек, который от производителя, – он ткнул пальцем в художников, – доставляет, – он дернул головой в сторону окна, – товар покупателю. А посредник, надеюсь вам это известно, в этой цепочке зарабатывает больше всех. Вы уже давным-давно никому ничего сами продать не можете, так что будьте умницами, утритесь и скажите большое спасибо. Хотя ждать этого от вас, конечно, бессмысленно. Между нами, народец вы довольно паршивый: завистливый, гоношистый, неблагодарный, самовлюбленный… я, понятное дело, не о присутствующих…
Николай Николаевич откинулся в кресло и замолчал. Молчали и художники.
– Ну ладно, – вздохнул Николай Николаевич, – не огорчайтесь. Все мы под кем-нибудь ходим. А что касается Стиви, он мужик дельный. Умен, дай бог, чтоб все такие были…
Зазвонил телефон.
Николай Николаевич взял трубку:
– Да, здесь. Хорошо. Уже идем. – Николай Николаевич положил трубку, встал, пригладил редкие волоски на голове. – Ну что, братцы, с богом. – И подмигнул.
«Ну чистый приемный покой», – подумал Каминка, оглядываясь вокруг. Белый мраморный пол, белые стены без окон. Мебель: письменный стол с экраном компьютера и телефоном, кресла и пара стульев с матовым блеском металлических ножек – все светилось нежной, без единого пятнышка, стерильной белизной. Единственным цветным пятном был портрет Мерилин Монро Энди Уорхола, к которому из прозрачного цилиндра, стыдливо прикрывая белыми лепестками зеленый стан, тянула стебель стоящая на низком журнальном столике орхидея.