– А кто это все придумал? – спросил художник Каминка.
– Да как вам сказать, – конфузливо сказал Шац, не переставая бегать по комнате. – В общем, наверное, я и придумал. Понимаете, встречи всегда и повсюду происходили, но, во-первых, нерегулярно, – он загнул мизинец на правой руке, – а во-вторых, – он загнул безымянный палец, – случайно и неорганизованно. А тут последние лет тридцать, ну как бы это сказать, потребность возросла. И тогда мне пришла, знаете ли, идея: этакие, как сейчас говорят, альтернативные, так сказать, катакомбные академии. Теперь они у нас повсюду: в Нью-Йорке, Париже, Риме, Москве. Ну, а я здесь – место родное, выстраданное. В Софию наведываюсь, тоже место, хе-хе, не чужое… А вот и чай. И пиво. Я, извините, не пью.
– Профессор, – осторожно сказал художник Камов, – все, что мы видели… нет слов… это совершенно изумительно, но… простите, конечно, я не очень понимаю…
– Вы, наверное, хотите сказать, зачем? – прервал его Шац.
– Да, – облегченно сказал художник Камов, – вот именно.
– Видите ли, – Шац уселся в кресло, – когда-то академии, вы это знаете не хуже меня, возникли в качестве заведений, призванных, как и любое учебное заведение вообще, снабжать ученика знаниями, позволяющими ему преуспеть в выбранной им профессии, художника в данном случае. Попутно академия прививала студенту понятия о добре и зле, прекрасном и безобразном, ну и так далее в соответствии с духом своей эпохи. Короче, идеология – она, как бы это сказать, сопровождала мастерство, не более того. Но к середине девятнадцатого века… Вы знаете, я ведь говорил и с Клодом и с Эдуардом и даже с месье Дега, хотя он, – профессор Шац развел руки, – нашего брата даже и здесь недолюбливает. Так вот, все они говорят, что эти недоразумения, ну, «Салон отверженных» и так далее, были результатом неприятия идеологии, то есть историческая живопись, сюжеты, мифология – все это было чуждо молодым людям. Бунт против академии был бунтом не против мастерства, а против идеологии. Академия стала реакционной в ту секунду, когда идеология стала важнее мастерства, а мастерство попутно перестало соответствовать новым техническим возможностям (изобретение тюбика, сделавшее художника мобильным), позволившим в упор заниматься современной, окружавшей молодых людей жизнью. Ну а потом… сами знаете: идеология и мастерство разошлись, и дело дошло до совершенного абсурда… Сегодня, говорят, у вас, наверху, царят демократия и полное равенство всего со всем, а раз так, то задачей академии на первый взгляд является обучение студента азам профессии, а также, поскольку все демократично, принципам разных стилей, мол, реализм делается так, импрессионизм – так, концептуализм – так, а дальше, голубчик, получи пинок под задницу и иди думай своей головой. Но насколько я понимаю, вместо этого в ваших академиях преподается исключительно идеология, причем одна-единственная. Получается, что ну никакой разницы между ними и реакционными академиями середины позапрошлого века просто нету. Более того. Говорят, – он понизил голос, – вы там живете в эпоху Большого Художественного Террора. Шаг влево, шаг вправо… Это уже было когда-то в нацистской Германии, в Советском Союзе, но чтобы по всему миру… ай-яй-яй… впрочем, – он вскочил, – пройдет! Обязательно пройдет! Ну, а пока есть люди молодые, не готовые подчиняться диктату, желающие думать своей головой, алчущие, так сказать, и мы, старики, для них вроде как единственная альтернатива, хе-хе, этакая «скорая мертвая помощь». Ну-ну, это я пошутил. Жизнь, знаете, оказывается, гораздо более сложная штука, чем принято думать там, наверху…
Шац перестал бегать по комнате и сел в кресло.
– Теперь так. – Он задумчиво погладил бороду. – Мы, разумеется, очень рады вас принимать и когда-нибудь, кто знает… Но, вы уж простите, в этом вашем визите есть определенная двусмысленность. Мы, как вы понимаете, не в курсе многих, даже большинства аспектов тамошней, – он кивнул на потолок, – жизни. И они нас не касаются, кроме…
Шац замялся, а потом поднял взгляд на двух стоящих перед ним художников.
– Вы попали сюда по настойчивой просьбе Гоги. – Его пухлая рука провела по бороде. – Видите ли, существование нашей академии хранится в абсолютном секрете. Не дай бог, о ней станет известно, трудно даже представить последствия такого прискорбного события. Поэтому прежде всего я рассчитываю на ваше молчание.
Оба художника кивнули головой.
– Замечательно, – сказал Шац – При всем этом налицо определенная сложность: наши учащиеся и мы существуем в разных мирах, и единственным местом, где эти два мира пересекаются, является эта и подобные ей академии. Так студии вы уже видели? Чудно… Единственная загвоздка у нас с пленэрным классом. В силу понятных причин. Там, – он поднял глаза кверху, – наш преподавательский состав, как бы это сказать… – он на мгновение запнулся, подыскивая подходящее слово, – вот! Недееспособен. Теперь так. – Он снова задумчиво погладил бороду – Мы, разумеется, рады вас принимать и когда-нибудь, кто знает… – Шац неловко поерзал в кресле и продолжил: – Да, как я уже сказал, это единственное место или, точнее, одно из очень немногих мест, где контакт двух миров возможен. Отсюда необходимость в некоем механизме, чьей задачей является разработка и осуществление системы контактов между этими двумя мирами, а также налаживание и поддержание системы безопасности, с тем чтобы этот контакт не оказался роковым ни для той, ни для другой стороны. Гоги – человек, который занимается системами контакта и безопасности, – просил, чтобы мы спрятали, – Шац сконфузился, – в смысле приютили вас на несколько дней. Гоги является ключевой фигурой в нашем деле, и, как вы понимаете, в просьбе ему мы отказать не могли.
– Извините, – перебил художник Камов, – но я чего-то не понимаю. Существуют два мира, это ясно. Существует посредник, в чью задачу входит осуществление контакта, и здесь проблем нет. Но почему Гоги? Ведь он… – Камов замялся.
– Живой, – подсказал Шац.
Художник Камов извиняюще поднял брови и кивнул головой.
– Я понимаю, что вы имеете в виду, – медленно продолжил Шац, – и понимаю ваш вопрос. Вы правы: для того чтобы успешно справляться с этой работой, человек должен принадлежать и тому и другому миру в равной степени. Ответ на ваш вопрос заключается в определении феномена «живой». Говоря о людях, мы склонны считать, что мозговая деятельность, дыхание, работа сердца являются определяющими условиями и признаками жизни. Это так и не так. Ведь живой человек состоит не только из сердца, перегоняющего кровь, легких, снабжающих ее кислородом, мозга, отвечающего за управление организмом, его интеллектуальную и эмоциональную деятельность, опорно-двигательного аппарата, позволяющего ему осуществлять различного рода операции, и так далее и так далее. Человек – это еще и сумма надежд, вер, иллюзий. И они не в меньшей мере, чем все вышеперечисленное, являются условием человеческого существования. Точно так же, как постепенно отмирают те или иные клетки, постепенно стираются межпозвоночные диски, изнашиваются сердце и печень, так же постепенно исчезают, стираются, гибнут верования, иллюзии, надежды, и с каждой из них умирает часть человека. Так одной из первой погибает вера в то, что родители всесильны. С первой травмой, будь то сломанная нога или порезанный палец, исчезает иллюзия, что ты неуязвим; с первой несчастной любовью умирает надежда на счастье, впрочем, если человеку повезет, – Шац улыбнулся, – то надежда на счастье умирает несколько раз… А вот когда человек, растеряв все иллюзии и веры, подойдя к финалу, расстается с последней надеждой – на то, что с ним этого не произойдет, – вот тогда умирает и сам человек. – Шац помолчал, а потом тихо сказал: – Гоги давно ни во что не верит. У него не осталось никаких иллюзий. И он ни на что не надеется. Он – идеальный посредник.