* * *
А солнце меж тем уже спустилось к морю, вытянулись тени, но горячий влажный воздух и не думал становиться прохладнее. Обливаясь потом, Каминка брел по улице рядом с Камовым, сам не зная, куда и зачем они идут. События последних полутора суток, низвергнувшие его с высоты любимца истеблишмента в преисподнюю и поставившие теперь в положение преследуемого отщепенца, затронули его меньше, чем этого можно было ожидать. То есть в сознании его присутствовали и страх, и растерянность, но все это перекрывалось чувством глубочайшей, горькой обиды, ощущением негаданно откуда вдруг нагрянувшей катастрофы. Более того, с известным основанием мы можем позволить себе сказать, что мир художника Каминки рухнул.
Как правило, человек не то чтобы не отдает себе отчета, он скорее не склонен анализировать, изучать, определять те основы, на которых держится здание всего его существования. Порой это здание можно уподобить собору, дворцу, башне, но чаще встречаются обычные, ничем не отличающиеся от других дома стандартной постройки, а то и тюрьмы, сторожки, заброшенные развалюхи… Но каким бы здание ни было, оно непременно стоит на неких опорных столбах, хорошо, когда на многих, хуже, когда количество таких опорных столбов ограниченно, ибо малое количество серьезно угрожает устойчивости. Здание, являвшееся обиталищем души Каминки и внешне чем-то напоминавшее маленькое скромное палаццо на одном из далеких от центра венецианских каналов, при известной своей привлекательности и выдержанности стиля, изначально находилось в аварийном состоянии. Каминке ничего известно об этом не было, ибо ему ни разу и в голову не приходило устроить ревизию конструкции этого строения. Меж тем таковая легкомысленная небрежность рано или поздно должна была обернуться несчастьем, ибо означенная конструкция состояла всего-навсего из двух опорных столбов.
Одним из них было его отношение к работе. За всю свою, уже долгую, преподавательскую карьеру он ни разу не то что пропустил, не опоздал на урок. В общении со студентами не допускал небрежности, фальши, равнодушия – обычных грехов траченого долгой службой педагога. Что касаемо его творческой (он ненавидел это слово) деятельности, то, надо признать, ему приходилось делать посредственные, даже плохие работы, но врать в них он не врал. Ни честолюбие (а он, как и большинство его коллег, им обладал), ни жажда успеха не могли заставить его работать на рынок, подчиняться диктату моды, идти на компромисс. В общем, любая комиссия пришла бы к выводу, что эта опора находилась до недавнего времени во вполне удовлетворительном состоянии, однако в последние дни в ней появились угрожающие трещины. Второй опорой была его вера в дружбу. И здесь мы вынуждены заметить, что, хотя дружба конечно же прекрасная и важная институция, только вряд ли она может быть опорой человеческого существования. Хотя бы потому, что не должен человек быть зависимым, не должен отдавать свою судьбу в руки других людей. Увы, для Каминки дружба являла собой ценность безусловную и абсолютную. Возможно, этому способствовал несомненный романтизм его натуры, в детстве навсегда уверовавшей в прекрасный клич: «Один за всех и все за одного!» Веским доводом для подобного предположения может послужить тот факт, что, несмотря на то что детские годы его давно скрылись за горизонтом, каждые несколько лет он все с тем же трепетом открывал потускневшее, красное с золотом зачитанное издание «Библиотеки приключений» и с тем же восторгом не только поглощал страницы любимой книги, переносясь в идеальный мир изящных манер, благородных помыслов и отважных поступков, но и подолгу с наслаждением разглядывал иллюстрации, долженствующие оснастить воображение читателя физическими реалиями мира кружевных манжет, расшитых золотом камзолов, кожаных колетов и перьев на шляпах. Возможно, способствовала тому и вся тогдашняя российская действительность, в которой противостояние подлой власти требовало от людей надежности, верности и веры друг в друга, готовности, если надо, принести себя в жертву ради тех, кого ты назвал высоким словом «друг». И хотя с тех пор судьба разбросала их по свету, он знал, что его жизнь принадлежит им, друзьям его юности. И конечно же ему, человеку, молча шедшему сейчас рядом с ним по погруженным в горячее свечение наступившего вечера приморским переулкам, человеку, во всех отношениях не просто служившему образцом, но являвшему собой идеал человека, идеал художника. Этим своим друзьям он безоглядно доверял, зная, что они никогда не употребят его доверия во зло, веря, что все его помыслы и надежды, все движения его души ведомы им и понятны и бесконечное его доверие принимается ими не только как драгоценный дар дружбы, но и как условие оной.
И вот теперь эта опора – опора, в которой он никогда не сомневался, – рухнула, сделав его жизнь бессмысленной, смешной и нелепой. Друг видел не его самого, а его отражение в кривом, недобром зеркале. Кто это говорил «счастье – это когда тебя понимают»? И вот выясняется, что его не только не понимали, его понимали совершенно превратно! Его откровенность, его любовь, были поруганы, оплеваны. Все, что он делал, все, что говорил, – все это было истолковано образом противоположным, злоумышленным и злокозненным. Обвинить его в самовлюбленности! Его, человека, который себя не только не любил – чего не было, того не было, – напротив! Он стыдился себя, презирал, знал лишь сомнения, боль, неуверенность. Денно и нощно грыз он себя за трусость, за бесхребетность, за отсутствие самостоятельности, за поверхностный ум, за свою несостоятельность в роли отца, мужа, любовника, сына. И если друг видел перед собой не его, а человека, к нему никакого отношения не имеющего, что же спрашивать с других? Ведь именно на его понимание, на его сочувствие, участие, дружескую поддержку он наивно рассчитывал – и в ответ получил холодную оплеуху. А может, дело обстоит вовсе не так и его друг прав? И это он всю свою жизнь обманывал себя самого? Что, если он и в самом деле самовлюбленный болван? Самовлюбленный болван… Но если так, то отчего же ему так больно, так плохо, как никогда в жизни? Оттого, что его ткнули носом в правду, оказавшуюся жалкой и неприглядной? Каминка окончательно запутался в своих мыслях, тем паче что ни удержать их, ни хоть как-то проанализировать он был просто не в состоянии, ибо мысли эти были погружены в мутное, липкое болото обиды, отчаяния и растерянности. Они молча двигались куда глаза глядят, рядом, но не вместе: погруженный в свою боль и обиду художник Каминка и обдумывающий происшедшее за последние сутки художник Камов – похоже, что зря они, эти узурпаторы, эти подлые предатели, торжествуют победу, война все-таки идет, и никто не знает, чем она закончится. А это значит, что надо бороться, как бы и что бы ни происходило, надо бороться…
Набережная была заполнена народом. Поток машин несся в сторону Яффо. Красный диск солнца уже почти касался горизонта, и от него по гладкому морю к набережной бежала поблескивающая легкой рябью дорожка. Они пересекли приморскую дорогу и, загребая ногами песок, подошли к краю воды. Порыв налетевшего с моря бриза приподнял свисающую с головы Камова седую прядь, и она взвилась кверху, словно оживший на флагштоке вымпел. Отерев заливающий глаза пот, он распаковал лыжи. Каминка безучастно наблюдал за тем, как, тяжело дыша, Камов согнулся, затянул крепления, затем с трудом выпрямился, натянул на голову ушанку.
– Ну что ж, Сашок, – сказал он с некоторой неловкостью. – Похоже, расстаемся. Увидимся ли?